Иван Арсентьев - Преодоление: Роман и повесть Страница 10

Огорченные состоянием строительных дел члены комиссии двинулись дальше. Осмотрели спальни, игровые площадки, столовую и кухню. Хрулев похвалил коменданта, ему понравилось, как содержится хозяйство, чистота и порядок на территории, явно маловатой для лагеря. Пионеров сейчас не было, их увезли на экскурсию, и руководство лагеря, довольное тем, что нареканий на работу персонала нет, пригласило Хрулева со спутниками перекусить, но комиссия в один голос отказалась: на ромашковой поляне их ждут шашлыки.

Солнце поднялось, и жара давала себя знать. Дальние сосны таяли в парном розоватом мареве, словно на флейтах высвистывали невидимые дрозды. За высокими кустами черемухи — площадка для пионерских сборов. Мачта, флаг. Левее — гордость завода: открытый плавательный бассейн, сооруженный на сэкономленные средства и собственными силами в дни субботников и воскресников. Вокруг бассейна трава выгорела и хрустела под ногами, стрекотали наперебой кузнечики. В воде отражались блеклая голубизна неба, клочки высоких белых облаков, зеленые космы старых берез.

— Купайтесь, кто хочет, — сказал Хрулев, вытирая платком влажный лоб.

— Эх, купальник не взяла, — вздохнула с сожалением Глазова.

— Валяй так! — сострил муж и добавил: — Лично я — пас! Седалищный нерв…

Катерина тоже отказалась, постеснявшись своего молочно–белого тела. Она очень мало пила воды, чувствовала себя бодро, лоб у нее был совершенно сухой, не в пример разомлевшей Глазовой. Вот покурить ей действительно хотелось, но неудобно при людях.

Хрулев махнул рукой.

— Не хотите купаться — пошли в лесную тень.

Все направились к выходу, кроме Ветлицкого. Безрукавка прилипла к его спине. «Пусть они топают, а я от воды не уйду».

Вошел в кабину душевой, разделся, быстро ополоснулся, встал на площадке, любуясь водной гладью. С этой стороны — берез видно не было, в четырехугольнике бассейна отражалась только небесная голубизна. Ветлицкий взмахнул руками и прыгнул вниз головой. Зеркало воды лопнуло и, рассыпавшись блестящими осколками, закачалось.

Накувыркавшись вдоволь, Ветлицкий сделал рывок кролем на противоположную сторону и вылез из воды. Отжал в ладонях волосы, расчесал пятерней, поднял голову и увидел… Лану. Она приближалась к нему, тоже, как видно, собралась купаться.

— Как это вы перемахнули через такой высокий забор? — спросил Ветлицкий шутя.

— Катапультировалась с той стороны.

— А если засечет лагерное начальство? Оно — ух! — какое строгое… У вас здесь — кто?

— У меня никто. Я еще, слава богу, не вкусила семейных прелестей… — фыркнула она с иронией и уставилась куда‑то поверх деревьев. Пестрые «бикини» обтягивали ее загоревшие бедра, высокие брови блестели, густые ресницы обрамляли темные глаза, губы чуть тронуты помадой. Тонкая, длинноногая Лана была броско красива, но безупречная красота ее раздражала Ветлицкого. «Видывали таких… знаем, что иногда кроется под яркой этикеткой!» — щурился он на Лану. Однако, чтоб не показаться грубияном, спросил:

— Вы, кажется, обиделись напрасно? Я ничего такого не сказал… Разве плохо иметь настоящую семью, детей?

— Моя мама в свое время — во! — сколько нас нарожала! Четырех девчонок! Измаялась вся к сорока годам и стала похожа не известно на кого.. Вытянули из нее все. Лучшие годы ушли на возню с нами. Сестры тоже чуть не с седьмого класса повыскакивали замуж, остались недоучками, обабились, клушки, и только. Я по их дорожке не пошла, у меня другие цели в жизни.

— А какие вы цели поставили перед собой, если не секрет? — усмехнулся Ветлицкий.

— Во всяком случае не обзаведение детьми в массовом количестве.

— Ну а все же?

— Наши взаимоотношения, Станислав Егорыч, не располагают к особой откровенности с моей стороны. Мы, как поется в романсе, ведь только знакомы… Одно могу сказать твердо: прежде чем творить потомство, необходимо сотворить должные условия, добыть блага жизни для потомства и в первую очередь для себя.

— Н–да… — протянул Ветлицкий. — Это не ново…

— Не ново, зато правда. Разве вы не чувствуете себя крепче на ногах, уверенней, когда вам не приходится думать о том, как дотянуть до следующей получки?

— Почему же? Социализм — формация серединная, без денег нельзя. Деньги приносят блага, но они оборачиваются и злом, — ответил Ветлицкий уклончиво поучительным тоном.

— При любой формации не захочешь лапу сосать и даже с самой размилейшей рая в шалаше не получится, если не оборудуешь шалаш комбинированным гарнитуром «Магнолия», не поставишь холодильник ЗИЛ, телевизор «Рубин», а у двери — автомашину.

Ветлицкий засмеялся.

— Если муж вам попадется из высокооплачиваемой категории, насчет шалаша проблемы не будет…

— Меня не прельщает жизнь женщин с такой мушиной судьбой. Я предпочитаю сама выбирать то, что мне нужно, быть независимой во всем.

— Понятно. Как в кино: «Я невеста неплоха, выбираю жениха…» Ну, а как же насчет этого самого родства душ, романтики и так далее?

— В наше время всяческих технических революций романтики нет. Значит, и говорить не о чем. Достаточно, чтобы жизнь трахнула разок колотушкой по лбу, как всякая романтика, мечтательность, восторженность и прочие глупости исчезают начисто. Вам, Станислав Егорыч, конечно, нравится в женщине слабость. Не так ли? Как Карлу Марксу?

— А почему бы нет? Останавливать коня на скаку — дело мужчины. Каждому свое, как говорили древние.

— Слабым в этом мире делать нечего. Впрочем, как и в любом другом… Современная женщина должна иметь бойцовские качества!

— И тогда она станет счастливой?

— А что значит счастливой или несчастливой? Пустой звук. Моя бабушка говорила: «Счастье — дневная звездочка, чем глубже яма, в которой ты сидишь, тем ярче оно кажется…» — улыбнулась Лана и присела на гладкую дорожку из метлахской плитки, окаймлявшую бассейн. Ветлицкий скользнул взглядом по ее телу. Лана не смутилась, положила ногу на ногу и откинулась так, чтобы отчетливей обрисовывалась ее грудь, обтянутая пестрым лифчиком. Спросила с вызывающей усмешкой:

— А вы решили не подвергаться ультрафиолетовому облучению?

Ветлицкий помедлил секунду, затем, подпрыгнув, распластался на миг «ласточкой» и пружинисто коснулся земли ладонями и носками разом. Сказал:

— Тут скорей тепловой удар хватит…

Свесился через край бассейна, оглядел критически свое отражение. Никакого загара. Да и то сказать, в цехе, если и почернеешь, то лишь от грязи. Раскаленный бордюр начал жечь грудь по–настоящему, пришлось переползти на траву. От пересохших стеблей пахло горьковато пыльцой. Лана устроилась рядом. Движения ее мягкие, плавные, русалочьи… Изящная, гибкая, она была похожа сейчас на нежную лилию. На бронзовую лилию, истекающую на солнце едва уловимым ароматом раскаленного металла.

«Она знает, чего хочет от жизни, и движется к какой‑то собственной цели. Все остальное — второстепенное. При таком кредо все средства хороши: и игра в современные идейки, особенно удобная для втирания очков простачкам, и мнимый интеллектуализм, под которым ловко прячут пошлость, расчетливость и ложь».

Ветлицкий поморщился. Потрясенный в прошлом предательством собственной жены, он стал относиться недоверчиво и осторожно ко всем женщинам без исключения. Тоже и с Ланой. Именно поэтому он довольно долго присматривался к этой красивой женщине и не может прийти к определенному заключению о ее характере.

Перевернувшись на спину, Ветлицкий подставил лицо солнцу и зажмурился от его режущих лучей. По шее стала ползать муха. Отмахнулся. Она перебралась на грудь. Открыл глаза — это Лана, лукаво улыбаясь, трогала его сухой былинкой.

— А! — вскочил Ветлицкий на ноги, но Лана уже исчезла под водой, оставив на поверхности радужные пузырьки от брызг. Проплыла, не выныривая до противоположной стены бассейна, извиваясь в зеленоватой прозрачной воде с истинно русалочьей грацией.

Аромат шашлыка заглушил тончайшие разливы медовых запахов липы, цветущего мордовника и душистого, смешанного с полынком сена. Ветра не было, тишина и жарынь. Даже птицы приумолкли, лишь, похоже, славка щелкает, недовольная шумным присутствием множества людей. На бело–желтых звездах ромашки приземлились, разомлев, бирюзовые стрекозы — коромысла. Возле густой тенистой липы, где дымятся мангалы, поднялся визг: здоровенный жук свалился с дерева на голову поварихе. Парни бросились к ней на помощь, тискают дородную, затянутую в белое молодку, гогочут. Она потчует их тумаками, а жук, запутавшись в накрученной косе, неуклюже шевелится. Наконец его извлекают, и повариха, поругиваясь беззлобно, продолжает священнодействовать с шампурами.

Кабачонок втянул носом жирный душок жаренины и закружил возле мангалов, подавая воркующим голоском советы поварихе. Рабочие, стоявшие кучкой в тени, курили и посмеивались, глядя на толстяка, глотающего слюнки.