Владимир Петров - Ракетный заслон Страница 10

— Тут ведь что? Не только макет. Как сказал командир: генеральная перспектива. Очень сильно он этим макетом интересуется, каждый день заходит. Дает нам с Трушковым ценные указания. Есть тут у нас один ефрейтор. Головастый парень.

— Знаю, — сказал Кадомцев. — Встречались. А что это у вас, Павел Васильевич, за домик в лесу, двухэтажный? Опять фантазия?

— Гвоздь программы! — засмеялся старшина. — Будущий ДНС — дом начсостава. К Новому году будет стоять как миленький. Я себе уже и комнату выбрал, вот эту угловую, солнечную. Привезу свою Марьяну с пацанами и стану вас в гости приглашать. На квас. А квас она варит ну прямо фирменный. С тмином, по рязанскому рецепту. Не пробовали?

— Не доводилось. Если пригласите, с удовольствием отведаю.

Кадомцев подошел к самодельному стеллажу — выбрать что-нибудь почитать перед сном. Книги все залистанные, вероятно, Забелин давал их солдатам. И не случайные, а тематически подобранные: почти все про авиацию. Это бросалось в глаза.

— Служили в авиации, Павел Васильевич?

— Было дело. Технарил в войну, авиационным мотористом. Как говорится: пузо в масле, грудь в тавоте, но зато в воздушном флоте. А когда-то мечтал летать. Глаза подвели.

— Любовь, значит, осталась…

— Не то чтобы любовь, привычка. Солдаты вот тоже удивляются. А я им говорю: мы, ракетчики, с кем взаимодействуем? С авиацией. Стало быть, надлежит ее знать.

— Павел Васильевич, а почему вы не стали офицером? Вам ведь, наверное, предлагали пойти учиться?

— И не раз. Да я отказывался. Образование мое слабое — семь классов. Хотя после войны и с таким брали. Но причинный корень не в этом. Просто, как говорят: не по Сеньке шапка.

— Как это понимать?

— А так и понимать. Не по мне эта работа, не по моим силам. Я так считаю, что каждый человек должен правильно себя оценивать, знать свое место. Потому, ежели ты не на своем месте — от тебя больше вреда, чем пользы. Значит, всяк сверчок знай свой шесток.

— Вот как! Но ведь у каждого человека должна быть большая цель, стремление, окрыленность?

— Должна. Да только по своим возможностям. Что толку, когда иной лезет, карабкается наверх всякими правдами и неправдами? Ну, вылезет. А потом портачит, дело тормозит. Нет, по мне лучше быть хорошим старшиной, чем плохим офицером.

Кадомцеву понравились прямота и трезвость суждения Забелина.

— Вот вы старшина и секретарь партийной организации. И в партийном порядке вам приходится руководить офицерами, старшими вашими начальниками. Как это вас, не смущает?

Кадомцев выжидательно посмотрел на Забелина: продолжит ли он, поддержит линию на откровенность?

Старшина ответил не сразу. Посопел, поковырялся в макете, стамеской расчищая на макете русло Марчихи.

— Обыкновенно получается. На базе требовательности. Положено — выполни. А стесняться нечего: дело делаем, а не пирог с грибами делим. Я вот сегодня, к примеру, не постеснялся, дал вам партийное поручение.

— Которое, кстати, я уже выполнил.

Забелин удивленно поднял голову.

Кадомцев рассказал о поездке в Поливановку, о разговоре с Пелагеей Максимовной.

— Оперативно сработали, — похвалил старшина. Снял очки, потер переносицу, устало улыбнулся. — Ежели бы мне как секретарю положено было объявлять благодарности, я бы вам непременно объявил. А с другой стороны, хотелось бы высказать критическое замечание. Вы не обидетесь?

— Не положено. Тем более если это исходит от секретаря, — пошутил Кадомцев.

Забелин в затруднении поерошил жесткие седоватые волосы.

— Как бы вам сказать, товарищ капитан… Человек вы, я гляжу, хороший. Грамотный, обходительный… Только по нашей жизненной обстановке очень уж много у вас мягкости, доброты…

— Это разные вещи, — сказал Кадомцев. Видя, что Забелин не совсем понимает его, пояснил: — Мягкость и доброта — разные понятия. Например, злые люди тоже иногда бывают мягкими.

— Бывают, — кивнул старшина, так и не оценив существа реплики Кадомцева. — А все-таки твердость — наипервейшее дело для военного человека, для командира. Вот у нас образец — майор Утяшин. Сугубо требовательного характера человек. Приказал — выполни, сказал — баста. И без никаких разговоров. Без всяких разъяснений и уговоров. Уговаривать можно жену или девушку. Это он так выражается. Очень даже правильно.

— Да… — в раздумье протянул Кадомцев. Подошел к стеллажу, положил на место взятую книжку. Читать сегодня, кажется, не придется, разговор принял неожиданно интересный оборот.

— Откровенно скажу: трудно вам с ним придется в одной упряжке, товарищ капитан! Резкий, решительный мужчина майор. Никакой, говорит, болтовни не допущу. Беспрекословное повиновение — душа воинской службы. Безобразия начинаются, когда солдат приступает к разговорам и к этому самому… анализу.

— То есть начинает думать над полученным приказом?

— Вроде этого. А чего тут думать? Приказ отдается ясно, четко. Получил — выполни. Майор правильно говорит: в ракетно-ядерной войне действовать надо мгновенно. На разное обдумывание времени не будет.

— Опять все с ног на голову поставлено! — усмехнулся Кадомцев. — Почему? Потому что все как раз обстоит наоборот. Именно в ракетно-ядерной войне, как никогда раньше, от каждого солдата потребуется сознательное отношение к приказу, к делу вообще. Сплошь и рядом будут такие ситуации, когда солдат станет действовать самостоятельно. Он сам себе должен будет отдать приказ и сам его выполнить. Но к этому он обязан быть готовым. Уже сейчас. И готовить его должны мы. Убеждать, разъяснять, терпеливо воспитывать.

Кадомцев распахнул окно, присел на подоконник. Ночной воздух пахнул хвоей, полынью, мокрой землей. Где-то глухо отбивал такты движок дежурного локатора, высоко, под самыми звездами, шел на запад пассажирский лайнер, тягучий звук его двигателей мелкой дрожью отзывался на оконном стекле.

Сзади, за столом старшина возился со старомодным мельхиоровым портсигаром. Портсигар плохо открывался, и Забелин стучал им по столу громко, сердито, будто забивал гвозди. Наконец закурил, тоже подошел к окну.

— Я ведь говорю, беда в чем? А в том, что мы вроде и понимаем, а на самом деле недопонимаем, недооцениваем иногда. Я вот вас послушал и признаюсь — убедительно. Вы политический руководитель, у вас горизонт пошире. И правильно. Конечно, оно легче — прикрикнул, и дело с концом. А убеждать, разъяснять, в душу заглянуть — то времени не хватает, то умения. Надо бы нам с коммунистами об этом поговорить на собрании. Откровенно, поострее. Вот как мы с вами. Как считаете?

— Надо поговорить, — поддержал Кадомцев.

На аллейке, что тянулась вдоль барака, появились двое. Один, в белой куртке, видимо, дежурный по кухне, другой, коренастый, круглоголовый солдат, осторожно нес что-то белое. Дежурный, забегая вперед и размахивая руками, вполголоса отчитывал солдата.

Когда они вошли в полосу света, падавшего из окна, Кадомцев ясно увидел, что в руках у солдата ничего, оказывается, нет: просто левая кисть была замотана белым полотенцем.

— Что случилось?

Солдат даже не поднял головы, а дежурный вздрогнул, увидев Кадомцева в распахнутом окне.

— Товарищ капитан! Дежурный по пищеблоку старший сержант Сулейманян. На завтрак готовится рыба жареная с картофельным гарниром.

— Я спрашиваю, что случилось? Куда идете?

— В медпункт идем, товарищ капитан. Для оказания первой помощи рабочему по кухне рядовому Микитенко. Додумался сунуть руку в картофелечистку. В этот самый барабан. И получил травму.

— Как это «додумался»? Что он, нарочно сунул руку? — строго спросил Кадомцев.

— Случайно. По неосторожности…

— Я же говорил! Я же предупреждал! — выкрикнул старшина из-за спины Кадомцева. — Говорил я вам об этом на инструктаже?

— Так точно, товарищ старшина. Я тоже предупреждал: закрой крышку и не лезь туда руками. Так этот Микитенко, как укушенный, ну ничего не понимает! Смотрит, слушает, а понимать не хочет. По глазам видно — в них какое-то состояние невесомости отражается. Две тарелки разбил. Хорошие такие тарелки, из офицерского буфета. Фирменные. Я ему говорю: Микитенко, почему на ходу спишь? На гауптвахте не отоспался разве? Или еще захотел?

— Ладно, — сказал Кадомцев. — Идите на перевязку. Я сейчас приду.

Наблюдая за сборами Кадомцева, старшина курил, прислонившись к оконному косяку.

— Я этого Микитенко хорошо знаю. Трудный характер. За день если слово скажет, и то хорошо. Обидчивый до невозможности. Конечно, он сегодня не в себе: вон как утром его начальник штаба перед всем дивизионом отчитал. И поделом.

«Поделом-то, поделом, — подумал Кадомцев. — Только обидного ему, пожалуй, отпущено было сверх меры, с пресловутым довеском «в назидание». Старшина об этом не знает. Но Кадомцев-то знал.