Антанас Шкема - Солнечные дни Страница 10

— Я должен его съесть?

— Да.

Мартинукас подносит к губам абрикос, открывает рот и уже хочет откусить, но тут плод сам исчезает во рту, улетучивается, и лишь дурманящий запах еще какое-то время щекочет ноздри. Вокруг все пронизано этим запахом. Все пахнет и тает на глазах. Согнувшись, поникает развесистое дерево, как будто оно соткано теперь из дурмана. И пропадает в пространстве. Точно горящая бумага, сворачиваются, корежатся крылья за спиной у мальчика, миг — и он превращается в прозрачную тень. И когда Мартинукас хочет дотронуться рукой до этой тени, кто-то трясет его за плечо. Он вздрагивает и поворачивается. Рядом с ним стоит Медведенко.

Путешествие по улице

Неожиданно темнеет. Когда они оба поднимаются на второй этаж, женщина сидит у окна, неподвижная и сумрачная, как дерево в саду.

— Уже вернулись, — говорит она.

— Спать хочу.

— А есть хочешь?

— Спать хочу.

— Что с тобой?

— Спать хочу.

— Он абрикосами объелся, — вмешивается в разговор Медведенко.

Женщина поднимается, обнимает Мартинукаса и ведет его в соседнюю комнату. Медведенко остается возле окна.

«…Так и не успел усы постричь, свои пышные, колючие усы», — размышляет он, прислушиваясь к тому, что происходит за стеной. Там раздевается Мартинукас, а на горизонте — синие курганы исчезают в свете звезд.

… Я осмелею и коснусь ее руки…

— Спи спокойно, Нукас, — желает мать сыну, затем возвращается в комнату, прикрывает за собой дверь и останавливается поодаль.

— Он больше не молится.

— Пройдет, все пройдет, Вера Александровна.

— Вы с ним говорили?

— Он какой-то неразговорчивый. Остался в саду, пока я ходил на речку. Когда вернулся, он стоял под деревом на коленях.

— A-а, — вздыхает женщина. Медведенко отходит от окна, его сапоги отвратительно скрипят, он замирает, комнату наполняет вечерняя свежесть. Учитель, прерывисто дыша, наклоняется, тянет сапог за голенище — вдруг перестанет скрипеть. «Как, однако, свежо», — думает он.

— Вам не холодно?

— Нет. Садитесь, Илья Иванович. К сожалению, у меня мало керосина. Но для вас я погрею на примусе чай.

— Не нужно. Спасибо. Действительно не нужно. По правде говоря, я ведь обманщик.

— Вы?!

— То-то и оно. Под кроватью у меня две бутылки керосина. А вот не принес.

— Понимаю. Решили экономить.

Медведенко слышит ее голос, плывущий по комнате, и не понимает, издевается она или шутит.

— Да нет… я… может, сходить принести, Вера Александровна?

Два стула стоят рядом. Когда они сядут, он возьмет ее за руку, и она не будет отнимать ее, он осмелеет и Верину руку, руку, руку… Только бы не скрипели сапоги!

— Вы в самом деле не хотите поужинать? У меня восхитительная баклажанная икра. Намажу вам потолще. Вы должны есть. У вас запали щеки.

Медведенко чувствует, что она шутит.

— Спасибо. Может, позже. Сядьте, прошу вас, Вера Александровна!

Голос его совсем чужой, у него пересохло в горле, и ему очень хочется чаю. Женщина подходит, усаживается и ждет. Он устраивается рядом, нет, с сапогами вроде все в порядке. В лунном свете ему видна ее рука, длинная, тонкая, он протягивает свою и замечает — впервые в жизни у него дрожат пальцы.

— Красивые сегодня звезды, — говорит он. Его кисть повисает в воздухе.

— Звезд я не люблю. Люблю солнце.

— Солнце — это неплохо.

Медведенко резко вскакивает. Стул скрипит, он бредет куда-то в угол и задевает за шкаф. Старый шкаф попискивает котенком.

Женщина смеется. Звонкий смех рассыпается искрами в сумерках, и Медведенко осознает — смех способен светиться.

— Почему вы смеетесь, почему вы смеетесь? Не надо, Вера, не надо.

Он разговаривает теперь просительным тоном, напрочь забыв про свой красивый, низкий бас, и женщина перестает смеяться, сразу возвращаются сумерки, а Медведенко подходит к женщине, берет ее за руку и спокойно произносит:

— Я вас люблю, Вера, — и поскольку она не отнимает руки, он продолжает: — Останьтесь здесь, останьтесь со мной. Знаю, я некрасивый, непривлекательный, не слишком умный, вечный учителишка — вот и все. Я украинец, Вера. Чистый украинец — хохол. Я верю, мне удастся выстоять. Я выкручусь. Кровавые времена отступают. Мы сладим с ними. Мы терпеливые и хитрые. Мы выиграем свободу. И тогда здесь будет замечательно жить, Вера. Не уезжайте в эту далекую Литву. Останьтесь со мной, хорошо, Вера?

Он опускается перед нею на колени и целует ее руку, и женщина гладит его жесткие, коротко остриженные волосы. Когда рука застывает на одном месте и Медведенко вскидывает голову, во дворе гремит выстрел, и разъяренный мужской голос кричит:

— Я тебе морду набью, шлюха! Стой, кому говорю! Держи ее, братва!

Гул шагов сотрясает мостовую, трещат выстрелы, раздается женский вопль.

Стихает все так же быстро, но разбуженный Мартинукас успел вскочить с постели и теперь вбегает в комнату, где сидят взрослые, Вера бросается к сыну, хватает его на руки и часто-часто сыплет словами:

— Не бойся, Нукас, не бойся. Солдаты балуются. Им скучно, днем выспались, вот и стреляют понарошку, и кричат просто так. Пойдем, маленький, спать. Спокойной ночи, Илья Иванович. Уходите.

Она принимается укачивать Мартинукаса, точно младенца, на руках и уносит в другую комнату. Медведенко проводит ладонью по взмокшему лбу, ему ничего не остается, как уйти.

— Нет-нет, это была бы величайшая глупость! Мицкявичюс, какой-то Мицкявичюс. «Мы занимаемся только поляками». И тогда я заговорил по-польски. Царские рубли он, разумеется, взял. Транспорт уходит через неделю. Надо сидеть в Таганроге и ждать. Поедем через Харьков. Помнишь, Вера, какой там красивый вокзал? Нас еще ожидают формальности в Минске. Думаю, из Минска нас уже не вернут. Что ты там увязываешь, Вера?

Вилейкис острым коленом надавливает на крышку чемодана. Вера своими тонкими пальцами связывает в узел одеяло и подушки. Первые лучи солнца уже скользят по оконным рамам, над степью поднимается голубой туман, в соседней комнате на кровати прямо на голых пружинах спит Мартинукас. Внизу, под окнами, фыркает лошадь, и мужской голос миролюбиво ее уговаривает.

— Стой, длинноногая, стой, все равно овса не получишь. Все, говорю тебе, все. Баста.

— Скорей, Вера, поторапливайся. Неловко, человек ждет. Сорок верст по степи. Это не шутки, Вера. Ну, что, закончила сборы?

Он выпрямляется, весь какой-то желтый, нервный, слишком резвый.

— Не умеешь завязывать! Дай мне.

Он обнимает ее за талию, но Вера выскальзывает из объятий.

— Иша-ак…

Голубой туман плывет, плывет ввысь. Солнечные лучи разрезают пространство красными лезвиями. Мартинукас похрапывает с закрытым ртом, и Вере кажется, что ребенка душат чьи-то невидимые руки. Вилейкис, согнувшись под огромным узлом, с трудом спускается вниз по лестнице.

— Иша-ак, — снова произносит она. Мозг впитывает этот поднимающийся туман. В мозгу происходит странное колыхание, она совершенно явственно чувствует, как в макушке отдаются все нарастающие удары.

— Уже четыре, — объявляет голос внизу.

…Вернулся муж, уже четыре, говорит кто-то. Муж, может, когда ему вздумается. Мозг раскален, мозг дымится. Медведенко, где ты, Медведенко? Давай разбудим Нукаса, выпьем чаю, отправимся на прогулку, а он пускай себе уезжает, мне плохо, мне так нехорошо.

Пресвятая Богородица, ох, как мне плохо, я выпрыгну в окно, дайте мне коня, белого, моего отца, кли-кли-кли-кли, я хочу домой, о-о-о, о…

Когда Вилейкис входит в комнату и берет два чемодана, она говорит:

— Я не поеду.

— Что?!

— Вы отправляйтесь, езжайте. А я поскачу назад.

— Послушай, Вера…

— Молчи! Молчи, ты… птица. Знаешь, кто ты? Или не знаешь? Ты желтая птица.

Вилейкис ставит чемоданы на пол, поднимает их, снова ставит. Ерошит свои волосы обеими руками. Хватает со стола шляпу. Нахлобучивает ее на голову.

— Вера, — цедит он сквозь зубы.

По улице бредет Медведенко. Сапоги у него все в пыли, щеки покрыты щетиной. Он ни о чем не думает. У него остались разве что одни глаза. Всю ночь напролет он блуждал по улице возле школьного строения. Двадцать шагов вперед, двадцать шагов назад. Он как раз остановился и приник к забору, когда Вилейкис с каким-то мужиком подъехали к дому на громыхающей телеге.

Потом он смотрел, как Вилейкис зажег огарок свечи на втором этаже и стал раздеваться. Услышал, как тот сказал у окна: «Понимаешь, мы с Анупенко решили вернуться. Хороший мужик, этот Анупенко. Подремлет пару часов, запряжет лошадь и… Утром в четыре мы уезжаем, Вера. Сейчас переоденусь и будем укладываться. Давай, Вера, собирайся». Рядом с Вилейкисом стояла женщина в ночной рубашке, видно, вскочила с постели. Эту женщину Медведенко мучительно любил. Сквозь ночную рубашку просвечивало женское тело. И тут Вилейкис захлопнул окно, задвинул занавески. А Медведенко ушел в сад и начал там бродить из конца в конец. Двадцать шагов вперед, двенадцать шагов назад… Пока не побледнел небосвод и воздух не напитался утренним туманом. Он сел на камень и так сидел. Почти совсем рассвело, уже в который раз пропели петухи, и снова подъехал Анупенко. Тогда учитель поднялся с камня, перемахнул через поваленный забор и двинулся по улице к своему дому. И когда увидел побеленную стену, дверную притолоку с аккуратно расставленными там на специальной полочке глиняными горшками, развернулся и зашагал назад.