Михаил Попов - Идея Страница 11

— Там такие ребята. У них все впереди.

Несколько дней после этого случая прошли нормально. Мама спокойно, без каких либо возражений выслушала мои увещевания насчет того, что ей опасно отлучать–ся из дому одной, она может заблудиться, не дай Бог попасть под машину. Лекарство надо регулярно принимать, иначе ведь она сама знает, что будет «кома». Этого слова мама всегда боялась, с того самого момента, как ей объявили про диабет. Она кивала, показывала флакончик с манинилом, подтверждая, что прекрасно понимает серьезность положения.

— Ты пойми, Лена весь день на работе, мне тоже иногда надо отлучаться из дому, не могу же я постоянно при тебе находиться надстморщиком.

— Я понимаю, сынок, я понимаю. — Кивала она с самым искренним видом.

Но все это было лукавство и хитрость. Как только у нее появлялась возможность, она выбиралась из дому и отправляла в свои путешествия. Маршруты все время менялись, и логики никакой в них не было. Однажды я обнаружил ее в компании наших скамеечных бабок, но понял, что радоваться не надо, это случайное совпадение, просто дорожки случайно пересеклись.

Когда я ее отлавливал в отдаленном дворе, она недовольно морщилась, словно я помешал какому–то важному замыслу, но подчинялась и брела покорно домой, выслушивая мои, с каждым разом все более резкие проповеди.

— Что ты со мной делаешь, я бегаю выпучив глаза, а тебя может быть, уже машина переехала. Что, мне вообще нельзя уйти из дому?! Ты пойми, у меня дела, иногда даже важные, я сижу там и трясусь, что там с моей мамочкой! Ты сама посмотри, еле ноги передвигаешь. Когда–нибудь просто свалишься в канаву, ведь все перерыто! Да–вай, будем вместе гулять, если хочешь, когда я дома!

Иногда мне казалось, что она меня понимает, что я, наконец, достучался до нее. Она давала мне твердые обещания, что не будет больше убредать одна. И взгляд у нее был осмысленный, и она даже рассуждала, что сама, мол, знает — это у нее склероз, вот попьет она ноотропила и все будет хорошо.

И все повторялось.

— Ну, не привязывать же тебя к батарее!

Глаза у нее вдруг наливались слезами, и она совершенно серьезно просила.

— Не привязывай меня к батарее.

Однажды я искал ее особенно долго, изматерился, обследовал гаражи, тылы магазинов, обежал стройку. Заметил почти случайно у входа в детский сад. Она стояла у входной двери, с таким видом как будто на что–то решалась. Мое появление ее страшно расстроило.

— Что ты тут делаешь? Пошли домой!

Вместо того сразу же, как всегда, подчиниться и двинуться с виноватым видом за мной, она отвернулась и буркнула.

— Мне надо туда!

— Зачем?

— Мне надо туда!

— Это детский сад! — В голове у меня что то только не мелькало, может тут болезненно извратившаяся мечта о внуке. Сколько она меня умоляла, сколько вздыхала по этому поводу. — Это детский сад. Что тебе надо в детском саду. Впала в детство?! — Я произнес последние слова с гнусноватой издевкой в голосе, в ответ мгновенно поднялась волна жгучей жалости, но раздражение, при этом, никуда не делось. Сквозь эту путаницу чувств я не сразу понял, что она мне сказала.

— Там никого от России нет. — Вдруг твердо сказала она.

— Чего, чего?

— Там никого от России нет. Не проследили.

Ах, вот оно что! У меня из горла вылетел дурной смешок.

— Там что ООН, да? Наши забыли послать делегацию, да?! И ты решила своей грудью закрыть амбразуру. Ну, так открывай дверь, заходи! Чего ты ждешь. От России там никого нет, а ты тут топчешься.

— Я волнуюсь.

— Что, что?!

— Это очень ответственно.

Я оглянулся по сторонам, не видит ли кто этого гомерического эпизода.

— Мамочка, я тебя очень прошу, пойдем отсюда. Это детский сад. — Почти заскулил я.

— Сам ты детский сад. — Твердо сказала Идея Алексеевна, и в ее профиле появилось что–то отрешенное.

— Ну, хватит. — Заорал я и, схватив за предплечье, потащил за собой. Больше всего боялся, что она будет активно сопротивляться, и тогда семейная сцена примет со–всем уж жуткую и позорную форму. Нет, пошла, но с таким видом, что осталась при своем мнении о смысле происходящего, и сейчас просто подчиняется грубой силе.

По дороге я еще что–то говорил, но чем дальше, тем сильнее крепло убеждение, что все мои слова вылетают у нее из того же уха, в которое влетели. Голова матери казалась чем–то темным, абсолютно непроницаемым.

Тамара Карповна сидевшая на скамейке поинтересовалась своим бессмыслен–но–надменным тоном, когда мы проходили мимо.

— Ну что, Идея, погуляла?

Так, заявил я жене вечером, «придется ее запирать, когда мы уходим». Поскольку оба замка во входной двери были устроены так, что их всегда можно было открыть изнутри, а ждать, когда явится слесарь и врежет такой, что можно запереть снаружи и забрать с собой ключ, времени никак не было, я утром сбегал в хозяйственный и ку–пил там небольшой навесной замочек. Он выглядел не слишком–то надежным, но покупать настоящий, сарайный мне было стыдно. Большой замок был бы свидетельством того, что я признал маму по–настоящему рехнувшейся. Маленьким аккуратненьким замочком, я отчасти тешил свою интеллигентскость, отчасти символизировал надежду, что все еще обойдется. Временами ведь она совершенно нормальна. Как я закрывал его! Тайком, прислушиваясь, как взломщик — не спускается ли кто–нибудь сверху по лестнице, застанет меня за этим диким занятием. Мне мучительно хотелось чем–нибудь прикрыть это запорное устройство, так же, как хочется прикрыть свой срам.

Когда я бежал к метро, то мне встретилась возле почты девушка из конторы, та, что предлагала зайти к ней. Я криво улыбнулся, давая понять, что помню — между на–ми имеются некие отношения.

— Почему вы не заходите? — Серьезно спросила она.

Ну, что я ей мог ответить, мне было очень некогда, и совершенно не до того.

— Ну-у, я…

— У вас за квартиру не плачено четыре месяца. И пеня.

Ах, вот оно в чем дело. Всеми расчетами с государством у нас занималась мама, и я настолько привык, что с этой стороны у нас все нормально… и потом, я часто видел, что она стоит у окна с очками на носу и ворошит эти жировки. Даже в голову не пришло, что после того случая с десяткой…

День этот прошел обычным порядком. Два раза я звонил домой, и мама отвечала мне спокойным голосом и вполне рассудительно. Я пытался по разговору понять, пробовала ли она уже выйти из квартиры, не обижает ли ее тот факт, что она оставлена под домашним арестом. Вроде бы все было в порядке.

В одной редакции, куда я забежал за версткой, завязался за чаем интересный разговор, что редкость, потому что интересные разговоры в редакциях завязываются обычно под водку. Речь завелась о сталинских заграничных гостях в 30‑е годы. Фейхтвангер, Жид и т. п. Для чего они были нужны Сталину, понятно. Рупора для пропаганды за границей. А их–то что тянуло, не жирный же прием, не тщеславие, которое тешит встреча с лидером страны. Так думал один собеседник. Другой считал, что скорее, любопытство. Всякий, более–менее подлинный художник, неизбежно антибуржуазен. Он мировоззренчески задыхается в мире капитала, чистогана и прочего барыша. Он продает рукопись буржую–издателю, и страшно боится, что при этом продает незаметно и свое вдохновение. Он мечтает о мире, где не все продается за деньги. И вдруг ему сообщают, что есть целая страна, и огромная, где впервые в земной истории, построено общество, в котором не деньге во главе угла. Конечно, надо ехать смотреть, щупать. Так что симпатии западной интеллигенции к Советскому Союзу были вполне искренни. Мир безденежья в хорошем смысле, это явленное чудо. Страна Советов не столько навязывала себя, сколько была подлинно привлекательна. И не только в 30‑е, но и в 50‑е. Я в этот момент читал роман Льосы «Разговор в «Соборе», и там были выведены студенты Лимского университета времен нашей оттепели, они рассуждали в частности о литературе. Один заявляет: я только что прочел «Процесс» Кафки, а другой отвечает, а я сейчас читаю «Как закалялась сталь», и все хором кричат, что Островский, конечно, намного сильнее. Кто–то объявляет, что в кинотеатре на окраине города идет советский фильм, все тут же срываются в культпоход. Просто скандал в Лиме

После третьей чашки, я почувствовал, какую–то внутреннюю неловкость. Ах, да, я тут о Фейхтвангере, а там у меня мать под замком. Впрочем, если вдуматься, она имеет прямейшее отношение к этому разговору. Ленин лишь собирался расстаться с идеей денег, а моей мамуле это удалось в реальности. Когда она их презирала, то все же была от них в зависимости, а теперь, просто перестав понимать, что это такое, полностью освободилась. Кто–то утверждал, что деньги в нашем мире, некоторым образом выполняют роль Святого Духа. Проникают все, всему дают меру, принимают участие в любом деле, даже мысль извивается в магнитном поле золотого слитка. Современный человек не может существовать вне мира финансовых условностей. Фигня, могу утверждать уверенно, ибо практика критерий истины. Мой практический опыт доказывает, что даже полностью выпав из границ денежных условностей, иные люди продолжают жить, в общем–то, человеческой жизнью. Вот моя старушка, уже четыре почти месяца не знает, как соотносится буханка хлеба с надписями на денежных бумажках. Скоро она забудет, если уже не забыла, что эти бумажки вообще имеют какое–то значение. Да, точно, я вспомнил, как она получает пенсию, что ей приносят на дом. «Пересчитайте, пересчитайте», просит ее почтальонша, а Алексеевна только загадочно улыбается. Она перестала понимать смысл этой процедуры. И что, моя мама по прежнему член семьи, избиратель, и кому–то друг–собеседник. Хотя бы товарищу Ногину.