Диана Виньковецкая - Горб Аполлона: Три повести Страница 14

Вернусь к Саше и к описанию атмосферы нашей юности.

У Саши были отличные успехи в школе, особенно он выделялся своими способностями к иностранным языкам и литературе, (Он остался верным своим школьным увлечениям, поступив в институт иностранных языков. Я выбрал для себя историю культуры.) Сашу влекло к изучению языков, лингвистики, слов. Его знакомство с поэтами, писателями ширилось изо дня в день. От Сашиного деда осталась библиотека, в которой были оригинальные, старинные книги, даже на иностранных языках. Помню на испанском Дон–Кихота, на английском Байрона… Я не знаю, как эти книги сами выжили, но в условиях книжного террора они выкармливали наше мироощущение. Саша читал в подлиннике Шекспира, и его память хранила множество поэм и стихов. Иногда он цитировал стихи по–английски и выражал восторг при каждом прекрасном стихе, хорошем слове. Влияние поэзии оживляло и вдохновляло его. Он хочет проникнуть в гармонию стиха и сам хочет быть поэтом. Саша подражает китайскому, японскому стилю, хотя в подделке есть ложь, но это даёт пищу его фантазии. Как‑то он начертил на бумаге все стихотворные размеры, а над письменным столом повесил свои магические стихи. В них было нечто виртуозно–манерное, но Саша искал жизнь в мире слов и хотел строить словесные храмы.

Одним зимним днём Саша пришёл ко мне совсем неожиданно, в это время он должен был быть на занятиях музыкой. Я и сейчас слышу его мягкий приглушённый голос, которым он мне сообщает: Витя, у моего отца есть другая семья! Он донёс до меня эту тайну в уголке у моего письменного стола, присев напротив меня, и виновато на меня посмотрел, потом склонил голову и опустил глаза. Мы долго молчали, потом я спросил: «Откуда ты знаешь?» Он достал из кармана сложенный листок бумаги, выглядевший как документ, не написанный от руки, а напечатанный на машинке.

Я запомнил почти дословно начало того письма, которое мне показал Саша. «Уважаемая…, женский комитет нашего института уведомляет вас, что ваш муж сожительствует с одной из сотрудниц…» Саша замялся.

Заботящиеся о моральном облике сообщали все подробности встреч и призывали Асю Романовну укрепить свою семью. В сущности, непонятно — к чему они это сообщали? Из соображений причинить боль? Из‑за правды?! Я не знал, как мне вести себя.

В эти годы было много людей–утаителей, годами ведущих двойную жизнь. Разводы грозили увольнениями. Забегая вперёд скажу, потом оказалось, что возлюбленная Сашиного отца не хотела уходить от мужа, и тоже вела скрытую жизнь. Ася Романовна плакала, но ничего не сказала Саше. Она стала увядать, и мы не понимали с чем связано её состояние.

Насколько я мог заметить, Сашин отец Ефим Петрович будто бы соревновался с Сашей. Он не одобрял Сашиных увлечений поэзией, философией, литературой. Он часто подтрунивал над Сашей, что тот не унаследовал его способностей к точным наукам, и ни в грош не ставил Сашины лингвистические занятия. Е. П. недолюбливал иностранные языки и считал, что Саша неправильно выбрал профессию. «Нужно заниматься физикой, математикой, экспериментами, а не пустой болтовнёй», — презрительно говорил он. Я не буду углубляться в мифологические объяснения их взаимоотношений, потому что мало верю в разного рода спекуляции на тему взаимоотношений отцов и сыновей.

Я рос без отца, но воспринимал это как само собой разумеющееся. Я больше страдал оттого, что во дворе большие мальчишки не хотели со мной играть. Считаю, что из шалопаев вырастает приличных людей нисколько не меньше, чем из послушных и воспитанных. И никто не знает, как когда и почему всё оказывается. Мы не выбираем место рождения, не выбираем родителей, но потом в самый краткий квант нашей жизни может встретиться что‑то такое, что переворачивает всё наше содержание и с избытком вознаграждает всякую нужду, перестраивает и направляет нас. И тогда мы обязаны только сами себе.

Что осталось от нашего детства? Саша оставался всю жизнь ближе к своему детству, чем я.

Два лета перед окончанием школы мы провели вместе на даче Сашиного деда в Лисьем Носу на берегу Финского залива, где купались в холодной воде, прятались в песчаных дюнах, но чаше сидели на «нашем» валуне, который мы обнаружили в одной из нашей прогулок. Этот громадный валун из гранита, оставленный ледником и одиноко стоящий среди сосен, был единственным нашим слушателем. Наверно, он улыбался, слушая наши размышления о законах жизни. «Эти молодые люди хотят слишком легко принять жизнь. На твёрдом граните едят, взятые с собой бутерброды, а волшебные замки строят на песке».

Волны набегают на берег,Неуловимые и быстротечные,Как время, как красота

— читал мне свои стихи Саша.

Море дышит полной грудью,В шляпе нищего цветы …

Смерть Сашиной матери в середине лета. Я был на летней практике, и Саша сообщил мне об этом, тихонько всхлипывая, в тот день, когда я пришёл к нему. Бледный, уставший, измождённый Саша припоминал всё, что его с ней связывало, как мать его любила. На пианино был надет чехол, и на нём стояла фотография Аси Романовны в молодости где‑то на Кавказе среди пальм. Весь облик Саши шёл от матери: разрез глаз, строение рта, цвет лица, да и характером тоже был он удивительно на неё похож: мягкий и добрый. Я не мог сказать почти ни слова, и мы молча сидели друг напротив друга. Он взглядом показал мне на туфли, стоящие около трюмо, и сказал, что в них она всегда ходила в филармонию. На кресле лежала её муфта из чернобурой лисы — подарок Сашиного отца Асе Романовне в годовщину свадьбы. Сейчас муфты женщины не носят и не знают, что это такое, а наши матери тогда носили их вместо перчаток, кошельков, сумок. Муфты хранили тепло, записки, телефоны, весь женский мир.

В пору пробуждения полового инстинкта у нас был сокровенно–личный стыд и спокойный взгляд на мир вожделения. Об интимных отношениях с женщинами мы узнавали из литературы. Наше отношение к женщинам не было живым, как я сейчас понимаю, мы наблюдали всевозможные явления, но без всякого житейского опыта. Свои эротические желания мы направляли на другие желания, хотели диалога, ответа, любви. Сексуальные позывы тела прятали, отстраняли, жаждали коммуникации, понимания. Какие‑то студенческие пирушки, туристы у костра, все братья и сёстры. Мы не переходили созданных условностей, хотя часто хотелось их перейти и узнать «мятежные наслаждения».

Только со временем я кое‑что понял про взаимодействия между полами, а тогда радостная непосредственность, наивность не давали мне увидеть ни горечи жизни, ни наслаждений.

В мастерской где‑то в районе гавани у скульптора Иллариона Салуна Саша впервые увидел Инессу. Я писал дипломную работу о современном искусстве и знакомился с художниками, скульпторами, архитекторами. Скульптор — рослый, красивый, с чёрной бородой, одетый в блузу — заканчивал работу, а модель сидела в белой робе–накидке. Он лепил её, она позировала.

Чуть раскосые, «голливудские» скулы в сочетании с матовой бледностью кожи и миндалевидными византийскими глазами делали её обворожительной. В её лице не было обыкновенности и простоты. Холодное, ясное спокойствие придавало ей аристократический вид. Она пришла в восторг от наброска, пошла переодеваться и, быстро взглянув на нас, исчезла за ширмами. Илларион показал нам этюд. Вся её фигура была создана для восхищения. Мы несколько минут любовались линиями этого тела. Красавица вышла из‑за загородок, посмотрела на нас и обрывисто, вскользь насмешливым тоном спросила Иллариона:

— Это что ещё за дошкольники?

Вместо белой накидки на ней было синее короткое мини–платье с разрезанными рукавами, на шее тонкий шифоновый серый шарфик, туфли на шпильках, как называли тонкие–тонкие каблуки. Боже мой, какие ноги, какая модница! К таким красоткам страшно подходить. Как‑то раз мы с Сашей зашли в валютный магазин, Сашин дядя, океанограф, ездил за границу и подарил нам несколько валютных бумажек. Там я видел подобную красавицу, стоявшую за прилавком, та тоже нас окинула оценивающим взглядом и иронично–призывно произнесла, пробарабанив наманикюренными длинными пальцами по краю стола в такт словам: «Ма–ль–чи–ки! То–ль–ко за бо-ны!»

Вместе с покупкой двух нейлоновых рубашек я навсегда унёс из этой лавки тот иронично–двусмысленный призыв, смущение, смешанное с неприязнью. У меня, как я понимаю, возник иммунитет–отчуждение против таких отменных красоток.

Тем временем модель достала сигарету, вставила её в длинный–предлинный мундштук и закурила. Ни я, ни Саша не могли найти никакого достойного ответа на «дошкольников». Эта красотка была вовсе не старше нас, но как метко нас отстранила.

Илларион просто и бодро сказал:

— Инесса, это молодые журналисты Саша и Виктор.

— Они пишут для журнала «Мурзилка»? — с лёгкой усмешкой продолжала она нас дразнить, держа во рту мундштук. Поправила чёлку, глаза устремила куда‑то вкось и села в позу, при которой её ноги и руки слились в скульптуру, изображающую роковых женщин двадцатых годов. Такая изумительная Вера Холодная. Она, казалось, была влюблена в свою фигуру, губы, в свой голос, во всю себя. И мы тоже замерли в восхищении.