Владимир Некляев - Возвращение Веры Страница 15

Брат не выдержал, набросился на брата: «Да как ты так можешь, да ты!..» — и Святослав крикнул полуволку: «Фас!» Тот сбил двоюродного с ног, чуть не загрыз…

Он жестокий, потому что слабый. Жестокий от слабости.

Я сказала ему об этом на Шведовой горе, когда он признался, что в детстве убил кота. Ни за что, без причины. Взял за лапы — и об столб головой.

Обычно он не признавался даже в очевидном. Рассвирепел, когда я упрекнула его, что он использует любовь Насты, через нее имеет какие–то отношения с властью… И вдруг рассказал то, о чем никто не знал, в чем признаются людям либо совершенно случайным, либо самым близким. Нет, не самым близким, как раз нет, им достается больше всего вранья, а признаются только случайным, как ночной спутник в вагоне, или самому себе.

Он меня позвал, поэтому я не могла быть случайной. Так во всяком случае я думала… Тогда выходило, что он открылся мне, как самому себе. Я стала его утешать, искать оправдания. Говорить, что детство не знает жалости. Мне, когда была маленькой, бабочки казались цветами — и я отрывала им крылья, как лепестки.

И тут он сказал: «Ты и мне крылья оторвала!»

Резко сказал. Как волк клыками щелкнул. И что–то во мне — насквозь! Поднялись все обиды… На родителей, которые подбросили меня в этот мир, не спросив, хочу ли я сюда — и не смогли, не стали меня в этом мире защищать… Поднялась, белая от боли, обида на Змея, а с ней — обиды на всех змеев, змеюк, змеенышей… И я все, как себе самой, рассказала тому человеку, который когда–то меня позвал — не носить же в себе до смерти. Рассказала, как меня поджидали, подминали, делали на мне свое, сбрасывали в яму и заваливали камнями, чтобы не выбралась. Чтобы все косточки мои раздробились, чтобы и следа не осталось. А он послушал и спросил: «Зачем ты это рассказала?.. Я тут при чем?..»

И отстранился от меня. Ему стало противно.

Я открылась ему, как себе самой, а ему стало противно.

Разве не он когда–то позвал меня?..

Почти двадцать лет!.. Шествия, митинги, пикеты… Ни семьи, ни детей, ни дома… У меня была квартира, от родителей осталась, так там то штаб, то типография, то сходка за сходкой — и меня выселили, на улицу выбросили. У власти спрашивать без толку, потому что она и выбросила, поэтому спросила у тех, кто на борьбу с ней звал: «Где мне жить?» — а в ответ услышала: «Каждый чем–то жертвует». Живу в снятой однушке за вокзалом…

Да что там из квартиры — меня из жизни выбросили! Жизнь выбросили из

меня — кто мне ее вернет?.. Ты? Который все отложил на потом?.. Семью на потом, детей на потом… На потом — саму жизнь! А что сейчас? Если сейчас у нас не жизнь, тогда что у нас сейчас?!.

Он вскочил, глаза белые, как моя печаль:

— А мне кто и что вернет?! Только у тебя жизнь, у меня нет?.. А могла быть! Если бы ты не мешала! Не лезла в наши отношения с Настой! С теми людьми, с которыми она сводила! «Они же из власти, как ты можешь с ними знаться? Они без Бога, они убийцы!..» А кто — с Богом? Кто — не убийца?! Знаешь, сколько ты сегодня муравьев раздавила? Думаешь Муравьиного бога нет?.. — Он вдруг успокоился, сел. — Чтобы не быть раздавленным, надо давить. — И хрустнул косточками пальцев, он страшно хрустел косточками пальцев.

Я подумала: однажды он и меня убьет. Возьмет за ноги — и головой о столб. Или раздавит, сбросив на меня камень. Но я ошиблась: он меня отравил. Он надышал вокруг меня отравы.

Я сама набрала ванну, взяла скальпель… и вдруг мне стало так себя жаль, такая жалость стиснула сердце, что оно чуть не остановилось, но это он проник в меня, во все мои косточки и жилки — и отравил. Поэтому и сошел с ума, когда увидел, что я веду репортаж с королевской свадьбы.

Сошел с ума и позвал: «Вера? Вера! Вера…»

Я не ответила… Какая Вера?

Я не ответила… Откуда мне знать, кто во мне я, а кто не я?.. И кто я в других?..

Я не ответила, потому что скальпель, упав, поранил колено, а жалость, которая стиснула сердце, стала болью.

Я выпила валокордин. Самой себе удивилась: зачем пить валокордин, если собираешься вскрывать вены?.. Набрала в ванну теплой воды, снова взяла скальпель…

Дважды в этой жизни я умирала и воскресала. В третий раз…

— Вера! У тебя звонок не работает, Вера?

Голос, который позвал меня из–за двери, был моим. Я пошла на него и посмотрела в дверной глазок.

За дверью стояла я. Перед ней — я, и за ней — я. Только одета не так, как обычно. Можно было бы сойти с ума, если бы я не знала, что там, за дверью, Вера, но не я. Шведская журналистка.

Я не любила журналисток. Ни шведских, ни немецких — никаких. Они все курили, все пили кофе и все задавали одинаковые вопросы. Я отвечала, мне было больно, а им, я чувствовала, не было больно. Отставляя мизинец, они поднимали чашки и пили кофе, пили кофе… Одна сначала отставляла мизинец, потом поднимала чашку, а другая поднимала чашку, а потом отставляла мизинец… Лак на ногте мизинца чаще всего был содран.

С Верой я познакомилась в Минске, в Купаловском скверике около фонтана. Она шла навстречу — и я остолбенела: как будто я сама себе иду навстречу?.. Только одета не так, как обычно.

Вот и вся разница между нами… Между нами всеми…

Растерянные, мы прошли мимо самих себя, но она остановилась и позвала меня: «Вера?..»

На свете есть только тот, кто тебя позовет.

Она уже прошла фонтан, и мы смотрели друг на друга сквозь радугу, которая стояла в солнечных брызгах. И видно было, что радуга — обман.

Сияющая пустота.

Космос.

Подай мне голос из вселенской пустоты!

Голодному —

Ответь из немоты,

Пусть нищего на мне короста —

Не надо милостыни, просто

Спроси, кто я, и расскажи, кто ты.

Она сама позвала меня, так что же… Судьба…

Если можно жизнь отложить на потом, то почему нельзя отложить на потом смерть?..

Я открыла.

— Почему ты голая? — спросила Вера, переступив порог и разведя руки для объятий. В одной руке она держала сумку, в другой — бутылку. Феминистки цветов не приносят.

— В ванну собралась… Не знала, что ты в Минске.

— Только что приехала. Можно раздеться, как ты?..

Она была феминисткой с лесбийским уклоном.

— Раздевайся.

Голая Вера совсем такая, как я. В зеркале. Только родинок на левом плече на одну больше.

За ночь одну и тысячи ночей,

Что сплетены объятьями в объятья

Губ не сомкнуть, не сцеловать с плечей

Рассыпанных как звезд — родимых пятен.

А небо, где плывет созвездье Рыб

Рассыплется на миллиарды глыб

Чей свет заманчив и приятен,

Вот если мы перемешать смогли б

Созвездья заново — объятьями в объятья.

— А Наста где?.. Я почти нелегально, через Москву, у меня виза только российская. Так чтобы Наста, если что, прикрыла.

Зачем это она к нам без визы приехала?..

— Никуда не денется твоя Наста. Прикроет.

Наста великая прикрывальщица.

Я познакомила их, потому что Вера захотела взять интервью у кого–нибудь из власти…

Людей интересуют не люди, а нелюди. Они сошлись, сблизились.

Неисповедимы пути твои, Господи.

— А что тут такого? — удивилась Вера, когда я спросила, как она могла сблизиться с человеком, который прислуживает власти. — Что она плохого делает? Карьеру?.. Так все и повсюду ее делали. При монархии, диктатуре, демократии. У нас, у вас. Не надо про всех своих хуже, чем про всех остальных думать. Свои — лучшие, какими бы они ни были. Это самое первое условие для создания чего угодно человеческого, начиная с семьи… Кстати, ты меня с мужем до сих пор не познакомила.

— Нет у меня мужа.

— Нет так нет. У меня тоже нет, хоть и есть.

— Как это?..

— А то ты не знаешь, как…

Действительно.

Мы сидели в Минске недалеко от Купаловского театра в кафе под зонтиками, на улице, по которой Наста как раз проезжала, остановилась около нас, хоть там и знак висел, что останавливаться нельзя, но это кому–то там нельзя, а не ей, она опустила стекло и, не выходя из машины, заказала кофе. Потом все–таки вышла, села к нам за столик, подняла, отставляя мизинец, чашку — и ногти на всех ее пальцах, в том числе и на отставленном мизинце, были безупречно покрыты лаком.

— Про что щебечем? Про диктатуру?

Шведская журналистка смотрела на служителя белорусской диктатуры, как зачарованная.

Любовь преодолевает все. Поэтому я ее преодолела.

— Про мужиков. Вера говорит, что у нее мужика нет.

— У нее есть, — не согласилась Наста. — Это у меня нет, она отбила.

— Могу вернуть.

— Да что уже теперь… Пользуйся.

Мы готовы были плеснуть друг в друга кофе, у меня уже рука потянулась… Вера это почувствовала, взяла мою руку, прижала к столу.

— Я пересказывала ей то, что вчера от тебя услышала. Что надо верить в своих. Если даже свои последние, надо на весь мир кричать, что первые.