Лев Константинов - Схватка [Журнальный вариант] Страница 17

Рен воюет за отцовские капиталы, которых лишила его народная власть. А за что воюет Роман?

Ева плакала. То, что сказал майор, было правдой, и от этой правды никуда не скрыться. Она на минуту представила, что было бы, если бы этот майор и его помощник — чернявый лейтенант отнеслись бы к ней, бандитской невенчанной жене, с той меркой, с которой Рен примерился к их семьям, и ей стало страшно. Так не могло быть, она это знала, но только сейчас поняла, почему такое невозможно. На стороне майора и сила и правда, Рена же водит на веревочке только страх. И вслед за ним бредет ее коханый Роман…

Майор встал.

— Подумай над моими словами. А Савчуку передай: хочу его видеть.

— Разве вы меня не арестуете? — удивленно спросила Ева.

— Надеемся, что этот разговор не пройдет впустую для тебя и ты сама порвешь те последние ниточки, которые связывают тебя с бандеровцами. Что касается Романа, то ему, понятно, самому решать свою судьбу. Но, думаем, и твое слово для него что-то значит.

Через несколько дней Ева пришла к майору. Не в райотдел, а домой, поздним вечером. Постучала робко в окно, и майор тотчас откликнулся:

— Входите, открыто.

Ева удивилась: знала, что за начальником райотдела охотятся люди Рена, а он вот так — даже на ночь дверь не запирает.

В доме ужинали. Майор в вышитой сорочке сидел во главе стола, рядом — жена, а вокруг них пятеро ребятишек — перед каждым по три картофелины и соль. По селам бродил голод, обрушились в том году на поля и град и засуха, уничтожили посевы, но Еве казалось, что голодно может быть везде, только не в хате такого большого начальника.

Она остановилась у порога, платок, надвинутый на самые брови, почти скрывал лицо, но майор узнал ее сразу.

— Не вмерла ще твоя доля, — пошутил, — прийшла до вечери. Валю, — сказал жене, — проси Еву до столу.

— Знимайте кожушок та хустину, — приглашала певуче жена, — повечеряйте з нами…

По выговору Ева сразу определила, что жена майора — такая же сельская дивчина, как и она, и почему-то ей стало легче, прошел страх, который все не давал ей постучать в окно этого дома, а водил вокруг улицами и переулками райцентра вот уже несколько часов с тех пор, как автобус привез ее из Зеленого Гая. Она не стала отказываться от приглашения: не принято обижать хозяев, уселась среди загалдевших, как галчата, детишек. Майор чистил картофелины детям, и те катали их, горячие, исходящие душистым паром, на ладошках, прежде чем приноровиться и куснуть. Потом пили чай — кипяток, настоянный на молодых вишневых ветках. Наконец жена майора увела детей в соседнюю комнату — им пора было спать.

Майор закурил, он не торопился начинать разговор, выдерживая сельский этикет: когда гость сочтет нужным, тогда и скажет, зачем пожаловал.

Молодая женщина вдруг глянула майору в глаза и тяжело, словно снимая непосильную ношу, призналась:

— Не могу больше так… Что делать, подскажите! Коханый по лесам прячется, а дочка растет, и мне такая жизнь ни к чему. Видно, злая ведьма на мою долю ворожила. Ходила в церковь, молилась — не помогает. Теперь к вам пришла, пан майор.

— Товарищ майор, — поправил начальник райотдела. — Я не бог, судьбами не распоряжаюсь. А что делать, давай думать вместе.

— Верьте мне, он честный человек, мой коханый. Другого бы не полюбила. И если бы тогда, много лет назад, рядом с ним оказались другие люди, и он стал бы другим…

Они проговорили очень долго. Ева ничего не скрывала. Она была из тех людей, которые, поверив человеку, открывают душу.

— А Роман вас знает, — сказала она. — И того молоденького лейтенанта тоже знает…

— Откуда? — немного неестественно удивился майор. А сам подумал: «Конечно же, знает. То мы за ним гоняемся, то он нас выслеживает».

— Все люди про вас только хорошее говорят. Вот он меня как-то и спросил: «Что это за майор такой, эмгебист?» Я ему и рассказала. Ох, если бы я могла найти слова такие, чтобы убедить его!

— Давай попытаемся найти их вместе, — предложил майор. — Лейтенант Малеванный давно хотел твоему возлюбленному письмо написать. Только адрес не знал, не напишешь ведь: «Лес, берлога Рена, Чуприне в собственные руки». Отнесешь? Захочет Роман, пусть ответит…

Так началась эта переписка между чекистами и адъютантом Рена. Савчук через Еву прислал ответ. Это был листок бумаги, на котором круглым почерком старательного ученика было написано следующее: Письмо твое, друже лейтенант, получил и благодарю за внимание к моей скромной персоне. Никто еще из эмгебистов мне писем в лес не писал, а ты не погнушался послать весточку бандиту, как вы нас называете. Во первых строках моего письма сообщаю, что я жив и здоров, а тебе того не желаю, потому что на земле украинской вдвоем нам места нет: или ты, или я. Письма писать ты хорошо выучился. Все изложил: и про политический момент и про счастье народа. Только одного тебе не понять, что я в своей вере годами утверждался, свою правду годами искал, и не тебе меня пошатнуть в том, во что верю и на чем стою. Выследили, вынюхали вы мою дружину и дочку и думаете, что и меня на гак зацепили? Не надейтесь, я не та рыбина, которая сама в ятирь плывет. Во имя свой борьбы мы не жалеем ни себя, ни своих детей. А «гражданином» меня не называй, так у вас арестантов зовут, меня же вы еще не поймали…

И дальше в письме Чуприна повторял пропагандистскую клевету националистов о якобы насильственной русификации украинцев.

Малеванный никак не мог понять, всерьез это написано или для того, чтобы поиздеваться над ним, попортить нервы.

Майор успокоил:

— Красуется Роман. Показывает: сам черт не брат… Судя по тому, что мы о нем знаем, Чуприна гораздо умнее. А это письмо — пробный шар, хочет знать, что мы предпримем дальше. Как собираешься ответить?

— Напишу, что он дурень, — со злостью сказал Малеванный.

— А чего ж, — неожиданно согласился майор. — Только начни вот так…

Майор хитровато подмигнул Малеванному и начал диктовать: «Роман! Если тебе не подходит обращение „гражданин“, то не знаю, как тебя и величать. Товарищем тебя назвать не могу — какие уж мы товарищи. Употреблять, ваше обращение „друже Чуприна“, сам понимаешь, мне ни к чему: и не друг ты мне, и покрыли вы это хорошее слово позором. Разве ж не бывало так, что Рен приказывал: „Повесить!“, а какой-нибудь бандит-сотник тянулся перед ним: „Послушно выконую, друже проводник!“

Малеванный быстро записывал то, что говорил майор. Он склонил по-школярски голову набок, навалился грудью на край стола. „…А еще хочу написать — был о тебе лучшего мнения. И враги бывают умными. О тебе пока этого сказать не могу. У дураков, как известно, законы не писаны, своего ума нет, повторяют чужие сказки. Хорошо, если сказочки те не во вред людям. А если поднимают брата на брата?..“

Пункт за пунктом, строка за строкой разоблачал майор лживые выдумки националистов. Учитель остался верен себе: он не оставил без ответа даже второстепенных вопросов, которых касался в своем сумбурном „послании“ Чуприна. Когда письмо было закончено, он еще раз прочитал его, местами подправил и приказал Малеванному:

— Отправляй. Посмотрим, что он на этот раз ответит…

Майор доложил о завязавшейся переписке по начальству.

Он предполагал, что его могут раскритиковать: мол, нашел время для эпистолярных упражнений. Но операция „Письмо“, как ее шутя окрестили в райотделе, получила одобрение. Более того, в райотдел срочно прибыл майор Лисовский из областного управления. Майор оказался широкоплечим молодым человеком, который въедливо и дотошно изучил все материалы о Чуприне из немецкого досье, еще раз встретился с Нечаем, попросил отыскать местных жителей, которые знали Чуприну по годам оккупации. Он побывал в тех селах, где при немцах „гулял“ проводник Рен, беседовал с людьми, которые так или иначе сталкивались в те времена с адъютантом бандитского главаря.

Майор Лисовский посоветовал самым внимательным образом отнестись к возможностям повлиять на Чуприну и просил постоянно информировать о ходе операции „Письмо“. Мнения работника областного управления и начальника райотдела сошлись: Савчука можно вернуть к настоящей жизни.

Переписка Малеванного с Чуприной становилась все острее. Это был непримиримый спор людей, отстаивающих диаметрально противоположные классовые позиции. Одно письмо Малеванный начал необычно: „Пишу вам потому, что вижу долг коммуниста — всегда, в любой обстановке, всеми средствами отстаивать свои убеждения. Но честно признаюсь: переписка с вами для меня тягостна. Объясню почему. Передо мною лежат ваши стихи и очерк любимого мною писателя Ярослава Галана. В ваших стихах — призывы к борьбе за самостийну, клятвы, что во имя этого вы и ваши единомышленники не остановитесь ни перед чем. Очерк Галана рассказывает о том, что на деле означают эти призывы. Вот как он начинается: Четырнадцатилетняя девочка не может спокойно смотреть на мясо. Когда в ее присутствии собираются жарить котлеты, она бледнеет и дрожит как осиновый лист.