Иван Арсентьев - Преодоление: Роман и повесть Страница 18

Часа два спустя, Ветлицкий вернулся к Хрулеву. Лицо спокойно, только глаза блестели неестественно, отражая истинные чувства, обуревавшие его.

«Молодец, умеет держаться, как подобает мужчине», — посмотрел на него директор с уважением, спросил коротко:

— Ну? Твое?

Станислав положил диссертацию на стол, кашлянул натянуто.

— Хоть убей, не знаю, как моя работа попала к М. В. Конязеву, которого я не знаю.

— Ну я не детектив… В общем, делай, как договорились.

Ветлицкий вышел за проходную. Конец дня, а жара жуткая. В горле пересохло. Спустился в городской сад на берегу Волги, но павильон кафе закрыт наглухо. От стакана теплой газировки не полегчало. Направился домой.

В квартире по–прежнему никого. Снял рубашку, умылся, вытер влажной тряпкой пыль на столе, раскрыл нижний отсек книжного шкафа, принялся вытаскивать папки со своими трудами. На вид они стали вроде потоньше. Спрессовались? Надобно выбрать из них главные разработки и схемы для сличения с диссертацией Конязева, но ни в одной из папок их не оказалось. Оставалось еще много разных бумаг с материалами, но это второстепенные, вспомогательные, а самое ценное, основное кто‑то изъял, притом знал совершенно точно, что похищает.

Ветлицкий сел на стул, уронил руки на колени. Лицо враз осунулось, раскрытые, раскуроченные кем‑то папки валялись у ног. Оставшиеся листки больше никакой реальной ценности не представляли, с их помощью ничего не докажешь, плагиатора не разоблачишь. Хрулеву нести нечего.

«Я не ради степени ученой корплю. Я стараюсь решить задачу, над которой бьются инженеры и у нас, и за границей. Здесь спешка недопустима…» Не хотел кур смешить, а теперь куры сами будут хохотать над тобой до упаду.

Посмотрел на знакомые листки. Это была макулатура, отходы.

В глазах потемнело. Должно быть, яростное отчаянье перелилось вместе с кровью из сердца в руки. Не глядя, он стал хватать бумаги, рвать их и швырять под ноги. Когда все было закончено, сгреб клочки носком туфли в кучу, сел и вздохнул, как после тяжкой работы, но облегчения не наступило, оставалось тягостное ощущение, словно что‑то еще не доделано, не доведено до конца.

Пошел на кухню, там глаза мозолила раковина, полная грязной посуды. Поморщился с отвращением. «Кто мог здесь быть вчера ночью? Где пропадает Гера, если она не в командировке?» — Постоял, подумал. Вдруг у него проклюнулась не догадка, а какое‑то подобие догадки, подозрение. «Уж не родственничек ли какой тещин распатронил мои папки?» От мысли такой еще жарче стало. Взял из буфета парадный бокал, налил в ванной из крана теплой, пахнущей хлоркой воды, выпил.

Зазвонил оживший телефон, со станции сообщили о включении аппарата. Теперь можно позвонить Гере на работу. Набрал номер, но никто не ответил, стал звонить подруге ее Розе — отозвалась из дому. На вопрос Ветлицкого ответила, что жены его сегодня на работе не было, скорее всего она уехала на объект.

— На какой объект?

— А кто ее знает. «Ушла на базу», как пишут на дверях магазина продавщицы, когда им надо улизнуть куда‑то по своим делишкам.

— Роза, извините, я ничего не понимаю.

— ^Неужели? Не знаете даже того, что у вашей супруги наладились м–м-м… сердечные отношения с прежним любовником? Ну, Стас, мне право жаль вас, вы же совсем слепой! — заворковала Роза не без ехидства. — Ведь знаете, говорят, — любовь заново еще вкуснее, ха–ха!

— Вы врете все!

— Фу, Стас, как грубо… Я всегда считала вас воспитанным интеллигентным человеком, а вы… Когда я вижу, как вас обманывают, я не могу… мне просто совесть не позволяет молчать. Я одно не понимаю: если Гера решила окончательно переключиться на Марека, зачем она вас водит за нос?

— Какого Марека? — выдохнул в трубку Станислав.

— Как какого? Марека Конязева, конечно! Гера была влюблена в него, как кошка, а когда забеременела, он ее бросил. Меня саму поразило, когда узнала, что после четырехлетнего перерыва они опять вошли в контакт… Алик — это его сын. Так по крайней мере утверждает Гера, хотя верить ей…

Станислав открыл было рот, но голос осекся.

— Алло! Вы меня слышите, Стас? Алло!

Он положил трубку, медленно прошел на балкон, встал, держась за перила, и прикусил губы, чтоб не застонать. Подлое предательство, открывшееся ему, отдалось в груди глубокой болыо.

Во двор въехала «Волга» и остановилась у подъезда. Это было такси. Задняя дверка открылась, из нее выпорхнула Гера и, повернувшись назад, протянула руку за сумочкой, взглянула машинально на свой балкон и быстро сказала что‑то сидевшему в такси. Машина тотчас уехала, а Гера вошла в подъезд. Загудел лифт, стукнула входная дверь.

— Ты уже вернулся? — протянула Гера в нос, глядя на мужа, стоящего на балконе, но к нему не подошла. Помялась, раздумывая, то ли собиралась с духом, затем бодро сказала: — Ну, приветик!

Станислав движением подбородка молча указал в сторону отъехавшей «Волги».

— 3–з-забавно… Ты уж до того опустился, что подглядываешь за мной? — выпрямилась заносчиво Гера.

Станислав прошел мимо нее в комнату. Гера, глядя себе под ноги и морща сосредоточенно лоб, — за ним.

— Ой, что здесь такое? — остановилась она перед кучей рваной бумаги на полу.

— То, что ты не успела украсть.

— Что можно украсть у нищего? Смешно! — фыркнула Гера со спесивой миной.

— Ты не просто воровка, ты хуже! Ты влезла мне в душу и опоганила все! Предательница!

— Ах, как громко! Что бы это я могла у тебя украсть? — прищурилась Гера.

— Все, что понадобилось тебе для того, чтоб откупить любовника, а ему, — чтоб состряпать диссертацию.

Ноздри у Геры сделались как бы прозрачнее и тоньше:

— Ну, этот номер тебе не удастся. Если я и взяла какую‑то бумажку из твоего кавардака, так что из этого? Все равно их там лежат горы годами, пыль только собирают. Подумаешь, драгоценность! Но раз ты так заговорил, то и я тебя предупреждаю: разойдемся лучше по–мирному. После того, что произошло, ты отлично понимаешь: совместная жизнь у нас невозможна. Надеюсь, ты не станешь возражать, если я подам на развод?

— Еще бы! Нет ничего проще! Сошлись–разошлись, как собаки на пустыре.

— Фу, как старомодно! Это же лексикон самодура-купца из Островского.

— А если я, для полного соответствия, пришибу тебя сию минуту, как последнюю тварь?

Лицо Геры побледнело, глаза зашарили по комнате, но удрать некуда, — в двери глыбой — муж. Руки за спиной. Гера шевельнулась, поняв, что хватила лишку, заюлила.

— Это явное безрассудство, ни к чему все это, Стас… Ты ведь не только меня — себя убьешь. Конечно, я не из святых, но и ты, сознайся, тоже? Люди мы. Так давай разойдемся по–людски, мирно, без скандалов. Ты ж не любишь скандалов, верно? А мама, я знаю, скандалами своими с первых дней отравляет тебе жизнь, — повернула быстро разговор Гера и подбодренная молчаливой безучастностью Станислава заговорила уверенней: — Разумеется, можешь жить здесь, но, сам понимаешь, квартира папина. Лично меня это не трогает, я, видимо, скоро переберусь в другое место, так что вам придется как‑то самим разбираться.

Гера стояла, прижавшись спиной к стене, она уже обрела спокойствие. Она могла ожидать гораздо более худшего, более трудного и сложного варианта расставания. Могли возникнуть крупные материальные и психологические издержки, но Стас сам облегчил развязку. Оттолкнувшись от стены, Гера направилась к двери. Станислав уступил дорогу, лишь подумал удивленно:

«И это… было моей женой!»…

Через какую‑то минуту вперемежку с шелестом оберточной бумаги с кухни донесся громкий голос:

— Ста–а-с! Иди сюда!

Он приблизился скованно, прижав руки к бокам, словно опасался прикоснуться или запачкаться обо что-то. Уставился исподлобья на Геру. Она, поводя глазами, как бывало в минуты шутливого настроя, сказала игривым тоном:

— Стас, не смотри, пожалуйста, букой, ты же ничего не теряешь! Наоборот: избавляешься от легкомысленной жены с привеском, от тещи–кровопийцы, верно? Ну, разумеется! Но… — Гера развязно подмигнула. — Но мы пока с тобой еще супруги де–юре и де–факто, поэтому у меня есть предложение: давай поужинаем вместе и на прощанье бай–бай, идет? Я приготовлю на стол, а ты сбегай за винцом, как в старое доброе время. Деньги есть?

Это был просчет. Гера так и не изучила характера своего мужа, не учла, забыла, а может быть, не знала, что дразнить его, как дворняжку, опасно. Обернулась и вздрогнула. В остекленело–тусклых глазах его стыло сто зрачков. Он сгреб рывком на Гериной груди все, что попало в кулак, и сжал с треском. Холод щекотнул под лопатками онемевшей Геры.

— Издеваешься?! — просипел, теряя самообладание, и хлестнул ее по лицу, раз, другой, слева, справа. Гера молча таращила в ужасе глаза и только вздрагивала: ее били первый раз в жизни.