Алексей Азаров - На острие меча Страница 19

Костов встал.

— Министр войны информирован?

— Нет еще, — все так же любезно сказал Гешев. — Среди подозреваемых много его друзей, члены Высшего совета, предшественник… Какой же смысл спешить с информацией? Сначала пусть Пеев выложит все, что знает, а потом, сформулировав выводы, Дирекция полиции…

— Это что же — частное дело Дирекции? Я правильно понял?

Павлов тихонечко вставил:

— Государственное дело, полковник. Доктор Пеев — не просто разведка, но и политика. Большая политика. Больше, чем вы думаете.

Той же ночью доктора Александра Костадинова Пеева, заключенного камеры № 36 на четвертом этаже Дирекции полиции, избили надзиратели. Били вдвоем, не изощряясь и даже не очень сильно: важна была не столько боль от ударов, сколько сам факт унижения, непереносимый, по мнению Павлова, для человека интеллигентного, привыкшего ко всеобщету уважению… Доктор не кричал; но даже кричи он изо всех сил, голос его не был бы услышан: тридцать шестая, отведенная Пееву предусмотрительным Гешевым, находилась в особом коридоре и была изолирована от других камер. Окно здесь было меньше, чем в других помещениях; вентиляция заделана; поэтому днем двери камеры не запирали, боясь, что Пеев задохнется; у порога на стульях сидели надзиратели. Двое. Они же и били ночью.

Избитого доктора Пеева привели к Гешеву.

Дали полотенце — вытрись.

Гешев, выдержав паузу, спросил:

— Никифоров?

— Что Никифоров?

— Не играй в прятки, доктор! Всю правду о нем — сюда, мне. Кончились забавы! Итак, генерал Никифоров твой заместитель? Бери ручку, пиши.

Пеев вытер разбитую губу. Глаза его блестели живо, остро.

— А о Михове писать?

— И о нем.

— И о Кочо Стоянове? И о директоре Кузарове? И о премьере Филове?

— Я не шучу.

— Я тоже, Гешев. Все эти лица давали мне информацию. Все без исключения. Почему же я должен говорить об одном Никифорове?

Гешев ждал вопроса, протянул бланки дешифрованных радиограмм. Красным карандашом в них были отчеркнуты места, где говорилось о Никифоре Никифорове и его роли. Пеев прочел, невесело усмехнулся.

— Все это не так, Гешев.

— Здесь нет ошибки.

— В тексте нет, а по существу — все ошибка. Никифорова выдумал я. Вы-ду-мал. Понимаешь, Гешев? Мне было важно, чтобы в Центре считали, будто со мной сознательно сотрудничают видные люди. От этого зависел мой вес. Вот я и выдумал, что он мой заместитель, а Никифоров ничего не знал. Он просто болтун, такой же, как Даскалов, Филов или Лукаш. Ну как?

— Превосходно, — сказал Гешев. — Блестящий поворот. Однако генерала не спасешь. И Янко Пеева. И всех прочих. Здесь не суд и состязательность сторон не предусмотрена. Так что оставим юридические увертки… доктор! Будь реалистом. Пойми, тебе придется сказать все.

— Я уже сказал.

— Ложь.

— Другого не будет, Гешев.

…Он, как мог, отводил от товарищей беду. Делал все, что было в его силах. В протоколе, который вел Гешев, в эту ночь появилась запись, повторенная затем в других: «Генерал Никифор Никифоров никогда не являлся моим заместителем. Царский сатрап, он виноват лишь в том, что был откровенен со мной, как и его коллеги по военным кругам…»

Пеев — солдат на посту — боролся за Янко, Елисавету, Эмила Попова, Никифорова. Гешев терял терпение, стал нередко кричать, но при этом все же ни разу не сорвался с тормозов до конца. Не вызывал Гармидола. Не передал Пеева Кочо Стоянову. И главное, не дал Пееву понять, что попытки выгородить Форе напрасны: Никифор Йорданов Никифоров, бывший генерал-майор, бывший начальник ВСО и член Высшего военного совета, 28 апреля 1943 года был отрешен от всех должностей, декретом царя лишен звания и арестован. Делом его занимался полковник Недев — новый начальник РО, назначенный вместо внезапно снятого с поста полковника Костова.

Александру Периклиеву Георгиеву относительно повезло: его арестовало не гестапо, а политическая полиция — ЗИПО. Поэтому Георгиева отвезли не на Принц-Альбрехтштрассе, где, как известно было любому берлинцу, в подвалах существовали камеры пыток, а в полицей-президиум на Александерплац. Георгиев частенько бывал здесь, на площади, обедал в «локаль», и официантки относились к нему как к завсегдатаю: обслуживали быстро и приносили порции побольше. При жестком нормировании, введенном вскоре после Сталинграда и начавшегося, чтобы уже никогда не остановиться, «эластичного сокращения фронта», добавки к пайковому стандарту были нелишними: болгарскому студенту Георгиеву, стажеру экспертной конторы доктора Граверта, полагалось снабжение по низшей категории.

Впрочем, «локаль» и сердечные официантки остались во «вчера». «Сегодня» и, пожалуй, «завтра» воплотились в образе пожилого, с глубоким рубцом на щеке, очень худого мужчины с короткой фамилией Верк.

Криминаль-инспектор доктор Верк.

Он руководил обыском в пансионе и арестом; ему же поручили вести допросы. Сухим голосом, лишенным интонаций, Верк задал Георгиеву положенные анкетные вопросы и, не упустив ничего, записал ответы: гражданство — болгарское, местожительство — в Берлине, частный пансион фрау Кунерт, место учебы — Берлинский университет, место работы — экспертная контора. И так далее и тому подобное.

Была суббота, конец дня, но доктор Верк не торопился. Под напряженным взглядом Георгиева методично разложил на столе какие-то бумаги, очистил суконочкой перо, спросил, не повышая голоса:

— Когда и где вы познакомились с доктором Александром Коста диновым Пеевым?

«Вот оно что!» — подумал Георгиев и перевел дух. С того самого момента, когда сотрудники ЗИПО приехали за ним в пансион, он гадал о причинах ареста. Теперь все становилось на места, и Георгиев, согласно еще в Софии продуманной «легенде», стал отвечать. С Пеевым знаком с 1932 года; с 1937-го снимал комнату в его квартире; особенно близки не были — какая уж близость между знаменитым адвокатом и студентом-недоучкой; после прибытия в Берлин вели нерегулярную переписку. «Уничтожил ли Пеев письма? В Софии, очевидно, провал… Упоминается ли мое имя в радиограммах?»

Верк слушал, иногда кивал. Дав Георгиеву закончить, сказал все так же сухо и бесцветно:

— Вы подозреваетесь в ведении шпионажа в пользу СССР против Германской империи. Следствие предлагает вам проявить добрую волю и сделать чистосердечное признание.

Георгиев был юристом, и тонкое различие между произнесенным «подозреваетесь» и ожидаемым им «обвиняетесь» вкупе с тем, что дело повело ЗИПО, а не гестапо, сказало ему многое. Во-первых, у немцев не было прямых улик, и во-вторых, для властей он продолжал оставаться гражданином дружественной страны, а не государственным преступником, лишенным легитимационных прав.

— Это недоразумение, — сказал Георгиев со сдержанным возмущением. — Я могу пригласить адвоката?

— Позже.

— А представителя посольства?

— Посольство извещено.

«Все идет не так плохо, — перевел Георгиев ответы Верка с языка юридического на болгарский. — Сашо молчит. Если бы он дал показания против меня, гестапо не согласовывало бы арест с посольством и не прибегало к услугам ЗИПО. Я исчез бы в подвалах Принц-Альбрехтштрассе, и конец».

Георгиев выпрямился на стуле.

— Я хочу сделать официальное заявление. Все, что происходит, я расцениваю как прискорбное недоразумение. Мое поведение здесь, в Берлине, свидетельствует о лояльности к Германии. Господин Граверт, хозяйка пансионата, уполномоченный НСДАП в университете, надеюсь, не откажутся подтвердить это. Круг моих знакомств ограничивается студентами и служащими конторы, в основном членами национал-социалистской партии. Наконец, я активно участвую в работе болгаро-германского сообщества… Я отметаю подозрения в шпионаже!

— Хорошо, — сказал Верк и зашелестел бумагами. — Я записал ваше заявление и со своей стороны хочу внести ясность. Сейчас вам будут зачитаны выдержки из радиограмм государственного преступника Пеева, отправленных им в Центр. В них есть ссылки на вас как берлинского информатора. Зачитываю: «Георгиев из Берлина. В городе Вицлебене есть большие склады горючего и продовольствия».

— Это все?

— Нет, почему же. В распоряжении следствия достаточно документов такого рода. Что вы на это скажете?

Георгиев пренебрежительно пожал плечами.

— О связи доктора Пеева с Москвой я не осведомлен. Что же касается ссылок на меня, то Пеев, как я понимаю, извлекал сведения из писем, отправленных — заметьте! — легально и прошедших имперскую почтовую цензуру. Надо думать, что у специалистов, занятых проверкой переписки, достаточно опыта, чтобы отличить обычный рассказ о буднях Германии от шпионской информации. Я требую, чтобы были предъявлены мои письма к Пееву! Прочтите их и убедитесь: содержание корреспонденции совершенно невинно…