Павел Кренев - Четыре дня белых ночей Страница 2

— А тут мостик рядом, сразу за излучиной, — подал вдруг голос тощий мужичонка.

Видно, наблюдал за ним.

«Вот же вежливый, зараза!» — подумал Феофан. Ему не нравилось, если кто-то встревает, когда не просят.

Он действительно быстро нашел мост. Сделанный из крутобоких, замшелых теперь гранитных валунов, горбатый, крепко сбитый, с круглой аркой посредине, он на тысячелетия врос гранитными своими ногами в берега речушки и был похож на толстого слоника, спрятавшегося в тишине под сенью деревьев.

Лодочка с патлатым мужичонкой оказалась теперь еще ближе, почти напротив него. Здесь, хоть место и было поинтереснее, клевало тоже неважно, и Феофан поскучнел.

— Эй, — сказал негромко Феофан, — давай перекусим, что ли. — Есть один он не любил.

— Спасибо, не хочется пока, — деликатно отнекивался волосатик.

«Зараза, кочевряжится еще. Не хочется ему, видите ли... Сам тощий, как глиста, хрен с тобой!»

Феофан достал из сумки прихваченные с собой консервы с рыбными тефтелями в томатном соусе, купленные в ларьке около пристани, хлеб, бутылку молока. Расположился средь цветущей брусники, открыл банку, начал есть прямо с ножа. Специально, чтобы позлить волосатика, стал нахваливать еду:

— Вот сделают же продовольствие, а! Самому век так не сделать! Вкуснота же, а?!

Тощий волосатик стал заметно волноваться. Заерзал в лодке, запереваливался. Есть он, видно, все же хотел.

— Ладно, не придуривайся, — сказал ему Феофан и отставил банку, взялся за молоко, — плыви сюда, Геракл. Тебе половина и мне половина, как в песне.

— Неудобно как-то, будто я напрашиваюсь, сижу тут перед вами, когда вы едите, — продолжал скромничать волосатик, вынимая между тем якорек — завернутый в обрывок толстой сетки камень.

— Непохоже, что напрашиваешься, ломаешься, как девка красная, уговаривать тебя требуется.

Мужичок оказался довольно молодым, на вид лет двадцати пяти. Он снял свою вылинявшую, неопределенного цвета шляпу, положил на пенек и, хотя по всему было видно, что крепко голоден, есть стал степенно, аккуратно, без суеты. Феофану это понравилось. Вообще в облике парня проглядывала какая-то необычность. Так бывает, когда смотришь на толпу: какие-то люди всегда выделяются. Кто ростом, кто лицом, кто платьем. Был парень худ и низкоросл, но, по всему видать, не слаб телом и не болезнен, просто жилистый — и все. От таких ребят не знаешь чего ждать — выносливы они и сильны, как черти. Вон Мишка Тюлюбаев, колхозный зоотехник, с виду дохляк, а не дай бог треснет кого — сразу белые тапки надевать можно. Лицо у парня, надо признать, было необычным: продолговатое и не совсем правильное, но выразительное до крайности — писаное лицо. Пухловатые, четко очерченные губы, совершенно прямой тонкий нос, большие и чистые зеленые глаза, узковатый, но высокий лоб. Волосы, разбитые посредине неровным пробором, были почти до плеч.

«Перебрал он с волосьями-то, — подумал Феофан. — Хипарь какой-нибудь, что ли?»

С хипарями он еще так близко не общался, и парень поэтому был интересен.

Когда гость допил молоко, Феофан предложил:

— Давай знакомиться. Феофан, рыбак из Лопшеньги.

Парень вытер ладонь о рубаху и сказал:

— Очень приятно. Сергий, из-под Новгорода, учусь в академии в Ленинграде.

«Художник, наверно, — сообразил Феофан. — Они, эти художники, все хипари длинноволосые, мазепы».

— Серега, значит, — кивнул Феофан.

— Да нет, Сергей звучит не совсем верно, правильнее будет Сергий: Сергий Радонежский, Сергий Валаамский.

— Так они же попы вроде или, как их там, монахи? Ты же не поп, значит, Серега.

Парень пожал плечами, сказал смущенно:

— Да, я пока еще не возведен в духовный сан, но вот учусь, скоро уже...

Феофан крепко изумился:

— На кого учишься, на попа, что ли?

— Да, в Духовной академии...

Вот это да! Феофан какое-то время сидел с открытым ртом.

— Вот, значит, почему волосья-то у тебя такие.

— Ага, — просто ответил Сергий.

3

Вечером они сидели у костра, смотрели на огонь. Блики бегали по их лицам, плясали в воздухе, сновали, как зайцы, по черно-серой высоченной стене Соловецкой крепости, громоздящейся совсем рядом, метрах в семидесяти.

Восточный ветер, не шибко сильный, но настойчивый, пластался по земле, бросался на огонь из-за их спин, словно яркими цветными лентами играл огненными языками, раскидывал их в разные стороны. И без того красное, обветренное рыбацкое лицо Феофана отсвечивало сейчас кирпичными тонами и выглядело умиленным. Маленькие прищуренные глазки слезились то ли от блаженства, то ли от дыма, то и дело кидающегося в лицо.

— Слушай, Серега, чего ты в попы записался, не понимаю? — спрашивал Феофан.

Вопрос в такой его постановке явно не нравился Сергию, он ежился от таких вопросов и отвечал неопределенно:

— Я еще не имею чести именоваться попом, этого звания еще необходимо достичь.

— Да ла-а, достичь, тоже мне, — ехидничал Феофан. Ему почему-то нравилось подтрунивать над беспросветной религиозностью малохольного Сергия. Феофан был вполне подготовлен к этому полученным образованием и насквозь атеистическим колхозным бытом. Чтобы крепче уесть, он и имя специально коверкал, называл Серегой. Хотя такое имя явно не подходило.

— Волосья длиннее отрастить да крест на пузу нацепить — вот и поп. Тоже мне сан!

— Прошу вас в таком тоне по вопросам, касающимся православной религии и веры, не говорить!

Сергий поднялся, видно, собрался уходить. Феофан понял: перебрал с атеизмом. Жалко будет, если этот богомолец уйдет. Забавный парень.

— Ну-ну, я же шутя, что ты, не понимаешь шуток? Шутки-то надо понимать, брат ты мой!

— Это не шутки, а богохульство, мне это неприятно, — с обидой в голосе возразил Сергий.

— Да прости, чего там! — рубанул воздух рукой Феофан. — Не буду больше, честное слово! Ну балбес я, вот и все.

Сергий поколебался, но все же присел на свою чурку, и Феофан обрадовался.

— Давай-ка посмотрим лучше, что там у нас с ухой-то, — он засуетился с ложкой над кастрюлей, достал кусок картошины, куснул, оскалив, чтобы не обжечься, крупные редковатые зубы. — О-о! Готово! Давай-ка, Серега, окуньков, булькай их. Эх ты, благодать.

Потом они ели уху и нахваливали. Феофан хлебал быстро и шумно, скорехонько навернул миску, налил еще. Уха шла в охотку. Сергий работал ложкой более степенно, в движениях его не было суеты. Обстановка разряжалась, и, чтобы совсем закрепить отношения, Феофан размечтался:

— Эх, не хватает сейчас чего-нибудь более градусного, как бы к ушке-то, а? Отняли у народа радость…

— По-моему, правильно сделали, что отняли. Это не радость, а бедствие великое, — вежливо, но довольно определенно заявил Сергий, обжигаясь ухой.

Занятный фрукт! И когда ели уху, и когда пили чай, заваренный на брусничном листе, у Феофана зудели вопросы, но он не спрашивал пока, остерегался. Но чай размягчает... Сергий после чая маленько осоловел, в полуприщуренных зеленых его глазах засветилась благодать, и он глядел на небо, на звезды. Там, в вышине, среди звезд гулял шалый и чистый, прилетающий с моря ветер — «всток», обдувал их, сдувал с них пылинки, а звезды светили радостно, крупно, помаргивали гранеными краями. Средь звезд, будто разрубленный пополам медный пятак, надраенный до золотого блеска, ярче всех рдел и покачивался от ветра нарождающийся месяц.

— Серега, ты не злись, ты мне скажи все-таки, чего ты вдруг, это, как бы тебе... в богомольцы-то? — Феофан выбрал все-таки момент, спросил.

— А зачем это вам? — оторвался от звезд Сергий.

— Понимаешь, интересно, спасу нету! Не встречал таких…

Сергий обхватил колени руками, маленько запокачивался сидя.

— Я людей люблю, понимаете…

— Да и я вроде как, ну и что? — осторожно заспорил Феофан, но сразу же честно признался: — Не всех, конечно…

Феофан вспомнил тут тех, с кем не пошел бы в разведку.

— А я всех.

— Да всех же нельзя! Такие гады есть! — загорячился Феофан. — Их стрелять надо, а не любить! Вон бригадир наш, к примеру... Вредитель!

— Не вредитель он, просто заблудился.

— Тоже мне, овечка, заблудился в травке, как же! Это принципиальный гад! Все делает, чтоб людям навредить!

— Он заблудился, потому что потерял в людском мире свою душу. Как только он ее найдет, обретет покой. Не виноват он в том, что не нашел пока.

— Это у Пищихина-то душа? Ну вряд ли! — горячо возразил Феофан. Он не верил в наличие этого предмета у Пищихина.

— Душа есть у всякого. Просто человек и душа часто живут в разладе. Когда они обретут единство, наступит гармония и все люди будут счастливы. Люди не виноваты в том, что заблудились, их толкают на это дурные силы. Всякий человек изначально достоин уважения.