Пьер Мустье - Вполне современное преступление Страница 22

— Все надо изведать, иначе не завершишь свое воспитание.

— Воспитание, которое довело вас до суда присяжных, Нольта, не забывайте об этом.

На что обвиняемый довольно метко ответил:

— Хочу заметить, господин председатель, что и вас оно привело сюда же.

Затем Клебер Поль излагал события, имевшие место 25 апреля, проводя параллель между неблаговидными действиями Нольта, поведением Лафкадио (персонажа Андре Жида) и немотивированной жестокостью героя фильма «Механический апельсин». И наконец, он прокомментировал мои показания, похвалив их за объективность и вежливо упрекнув в чрезмерной сухости: «…изложение довольно монотонное, тогда как аудитория ожидала рыданий, проклятий. Сдержанность мсье Реве способна разочаровать присяжных и сыграть на руку обвиняемым. Тем не менее этот старик, точно утопающий, цеплявшийся за барьер, преподал нам урок истинного достоинства».

Чтение статьи взволновало меня по многим причинам, в которых мне трудно было разобраться. Прежде всего манера изложения не соответствовала той, в которой принято давать газетную информацию. Чувствовалось, что автору не терпится продемонстрировать свои литературные таланты хроникера. Данный им анализ был скорее хитроумным, нежели глубоким. Я был ему признателен за то, что он назвал Нольта инициатором нападения, но меня озадачивало, что он интересуется только им одним, забывая о судебном процессе ради портрета. Его психологические изыскания оставляли жертвы в тени. Смерть Катрин подавалась лишь как некая деталь декорации и отступала на задний план перед образом убийцы в ранге «звезды» — выражение, порождавшее всевозможные киноведческие комментарии автора. Ссылки на Стэнли Кубрика и Андре Жида, которые в прежние времена понравились бы мне, ныне казались мне отвратительными. Все эти эстетические теории выглядели бесчестными рядом с мученической кончиной моей жены. Но, отбросив все это, следует признать, что замечания Клебера Поля насчет моих показаний были вполне обоснованными. Теперь я был убежден, что выступал в суде недостаточно веско и не сказал того, что должен был сказать. При мысли, что моя сдержанность оказалась выгодна палачам Катрин, у меня разрывалось сердце. В то же время мне было стыдно, что меня пожалел этот журналист, он восхвалял достоинство, с которым я держался, в таких выражениях, в каких посмертно награждают медалью.

Телефонный звонок. Соланж приглашала меня на обед: никого из чужих не будет, просто посидим своей семьей, ощутим плечо друг друга. А затем Робер отвезет нас в суд на машине. Я отказался, сославшись на то, что мадам Акельян уже пригласила меня, умолчав, что я отклонил и ее приглашение. Соланж не стала настаивать.

— Что же поделаешь! — сказала она. — Увидимся в суде.

Увидеться там было менее опасно. Я боялся любых объяснений, особенно когда к ним приступал Робер. Я вовсе не желал знать его точку зрения на процесс, не желал слушать общие рассуждения о моем частном случае. «Твои показания были превосходны, Бернар. Только сдержанность тона несколько чрезмерная. Но свидетельские показания — это же не обвинительная речь». Развязность Сержа Нольта, несомненно, произвела на него впечатление, и я готовился услышать соображения психологического порядка: «Совершенно необходимо понять одну вещь, Бернар…» Я стал остерегаться людей, которые любой ценой хотят понять или принудить тебя понять все так же, как они. Нет, я закушу в одиночестве ломтиком ветчины и куском сыра, откажусь на сей раз от рагу, которое приготовила мадам Акельян. Умеренность в еде неплохо сочеталась с тишиной, а я в ней так нуждался.

Во Дворце Правосудия примерно в половине второго я встретил Ролана Шадра. Его присутствие помогло мне освободиться от Робера и Соланж, которых я встретил перед тем и которые обходились со мной как со слабоумным:

— Не слишком утомился, Бернар? Мы заняли тебе место. Иди сядь!

Ролан спросил, читал ли я газеты, я ответил, что читал, и сразу же, желая прекратить этот разговор, добавил, что чтение их оставило меня равнодушным. Но он не отставал:

— Все же Шарль Дегре несколько преувеличивает в своем отчете. Я решительно предпочитаю статью Клебера Поля. А ты?

Я не способен был установить разницу, поскольку не читал отчета Шарля Дегре.

— Вот Клебер Поль меня утомляет, — сказал я с непроницаемым лицом.

— Конечно, — продолжал Робер, — но надо попытаться понять…

И он туда же! Я внезапно почувствовал, что мой лучший друг отнюдь не был исключением из общих правил. У него имелись свои мании, так сказать интеллектуального плана. К счастью, раздался звонок, служитель прокричал что-то, и торжественно вошли судьи. Первым был вызван свидетель Бурелли. Он подтвердил, что взял Сержа Нольта себе в подручные, но тот работой ничуть не интересовался, да и поведение у него было какое-то неприятное: не смотрит людям в лицо, а за спиной над всеми смеется. Бурелли уволил его потому, что он украл медную проволоку и оловянные стержни.

— Кроме того, господин судья, я заметил, что он то и дело дает пинка моей собаке.

Когда председатель суда спросил у адвокатов защиты, нет ли вопросов к свидетелю, мэтр Гуне-Левро поднялся и ответил:

— Вопросов нет. Я узнал, что мой клиент потерял свою работу, оттого что украл проволоку, косо глядел на хозяина и пинал его собаку. Благодарю вас, мсье Бурелли!

Когда вызвали второго свидетеля, словно дрожь пробежала по залу, и я увидел, что к барьеру подходит платиновая блондинка.

— Неслыханно! — прошептала Соланж.

А Ролан, коснувшись моей руки, произнес только:

— Вот это да! — Но за этим восклицанием крылось многое.

Столь необычная реакция смутила меня, и я уже собирался обратиться с вопросом к соседям, когда блондинка ответила председателю суда, спросившему ее имя и фамилию:

— Морис Альваро.

Так я узнал, что это гомосексуалист, двадцати восьми лет, известный под именем Фабианны, и занимается он проституцией. Серж Нольта познакомился с ним в баре на Сен-Жермен-де-Пре. После событий 25 апреля, спасаясь от розысков, Серж Нольта укрывался у Фабианы, на улице Бланш. Там полиция и задержала его. Председатель суда спросил у свидетеля, не делился ли с ним Нольта своими тревогами. Альваро утверждал, что нет.

— А вам не показалось необычным, — продолжал судья, — что Нольта вдруг поселился у вас?

— Наоборот! — ответил Альваро и добавил: — Ведь это не в первый раз, — подкрепив свое признание стыдливым жестом, отчего у него на руке звякнул браслет.

Председатель суда просил уточнить характер их отношений, не сексуальных, конечно, сразу же добавил он, поскольку на сей счет ни у кого не было никаких иллюзий, но финансовых. Свидетель показал на следствии, что Нольта взял у него деньги без его разрешения.

— Это верно, — признал Альваро, — но при наших отношениях деньги не играли никакой роли.

— Короче, — заключил судья, — вы поддерживали его материально.

Мэтр Гуне-Левро негодующе фыркнул на своей скамье. Он возмущенно выступил против слишком поспешных заключений. По его словам, можно пользоваться кошельком друга, отнюдь не будучи у него на содержании. Но судья тут же обратил внимание адвоката на то, что кошелек, о котором шла речь, пополнялся благодаря занятиям проституцией и что в таком случае поведение Нольта становится весьма подозрительным.

— Отметьте себе, мэтр Гуне-Левро, — подчеркнул он, — что я ни слова не сказал о сутенерстве.

Прокурор спросил у свидетеля, бил ли его Нольта. Во всяком случае, такое впечатление сложилось у его соседей по дому на улице Бланш. Один из них, которого допрашивал инспектор Дюмулен, утверждал, что слышал через перегородку пронзительные крики. Альваро ответил, потупившись:

— Он меня бил, когда я того заслуживал.

Этот омерзительно жалкий ответ вызвал веселое возбуждение среди присутствующих в зале. Люди обменивались улыбками, взглядами, в которых вспыхивали игривые искорки. Некоторые даже толкали друг друга локтем и фыркали, так что судья дважды потребовал тишины.

— Мы здесь не в мюзик-холле! — строго заявил он, и на щеках его появились красные пятна.

Снова воцарилась тишина, но атмосфера стала уже иной. Само собой разумеется, судья не изменил ни своего метода, ни тона. Он вел процесс с прежней беспристрастностью, и голос его звучал так же твердо и сурово, как и раньше. Не утратили своей серьезности и два заседателя, да и присяжные, сидящие в ряд, точно марионетки, держались с достоинством. Зато воздух в зале словно вибрировал, и в рядах царило тайное оживление, так ведет себя публика, когда театральная пьеса «захватывает». Мне казалось, что Ролан, сидевший рядом со мной, с трудом переводит дыхание, что Соланж незаметно ерзает на скамье и от нее словно исходят слабые электрические разряды, я был просто сражен. Всех этих людей интересовало лишь мелкое, второстепенное. Достаточно было парню переодеться девкой, и они начисто забывали о смерти.