Виталий Кржишталович - Целинный батальон Страница 3

Поводом послужило очередное Илькино наказание. В ту ночь Устюгов задержался вместе с Новожиловым в Ленкомнате. Они вместе разукрашивали «дембельский» альбом Новожилова. Транзисторный приемник пробил полночь, когда Устюгов потянулся и встал из-за стола. Перед сном он решил перекурить. Вошел в курилку и вдруг за дверью туалета услышал чьи-то всхлипывания. Устюгов открыл дверь. В углу на корточках сидел Илька и отчаянно плакал. В правой руке он держал бритвенное лезвие. Услыхав скрип двери, Илька бросился на четвереньки и принялся быстро скоблить лезвием плитки пола.

Устюгов почувствовал, как злоба затопила ему глаза. Он сунул папиросу обратно в пачку и скомандовал:

— Эй, военный, ко мне!

Илька встрепенулся, подбежал и замер по стойке «смирно».

— Гростиньш приказал?

— Так точно, товарищ младший сержант, — выкрикнул Илька. Все лицо его распухло от слез, а глаза не мигая смотрели на дембеля. Устюгов протянул руку, и, забрав лезвие, кинул его в ведро. Илькины брови от удивления переломились пополам, а глаза расширились от испуга.

— Пойди, позови Гростиньша, — сказал Устюгов.

Илькин испуг перешел в настоящий ужас. Он секунду помедлил и неуверенно проговорил:

— Мне сказано, чтоб будить, когда закончу. Как же я…

— Бегом за Гростиньшем, — рявкнул Устюгов, и молодой солдат опрометью кинулся вон из туалета. Устюгов вышел в курилку и присел на подоконник, засунул руки в карманы. Плечи его напряглись, лопатки взгорбились, сквозь х/б отчетливо проступили сжатые в карманах кулаки. Из-за двери донеслось шлепанье домашних тапок и в курилку вошел Гростиньш. Он был в тренировочных брюках и гражданской цветастой майке. Ладонью левой руки Гростиньш тер глаза и отчаянно зевал.

— Здорово, Петька, — сказал Гростиньш, подходя и протягивая руку, хотя за день они виделись и разговаривали, наверное, раз десять, — чего тут мой оболтус натворил?

Устюгов ответил на рукопожатие и сказал:

— Слушай, Айвар, у меня к тебе просьба — оставь парня в покое.

Гростиньш удивленно посмотрел на Устюгова.

— Ты чего это? Почему?

— Да так… Не трогай и все. Я прошу.

— Разве вы земляки? Ты же питерский.

— Какая разница? Я прошу тебя не трогать парня, — голос Устюгова все больше натягивался.

— Да ну тебя к черту, — в свою очередь разозлился Гростиньш, — чего ты в мои дела лезешь? Еще не отвык командовать? Так здесь тебе не учебка — живо рога обломаем.

Этого говорить не стоило. Последняя фраза оказалась явно лишней, ее Устюгов проглотить уже не смог.

— Не ты ли обломаешь?! — вскрикнул он, подскакивая к Гростиньшу вплотную.

— А хотя бы и я.

С этими словами Гростиньш ухватил Петра за распахнутый ворот гимнастерки, резко рванул к себе и тут же со всей силы толкнул назад. Устюгов взмахнул руками, зацепил ногой табуретку, на которой обычно чистили сапоги, и полетел на пол. Сразу вскочил и швырнул табуретку в Гростиньша. Целил в голову. Тот увернулся и табуретка попала в плечо. Гростиньш взвыл и уже было бросился на Устюгова, но внезапно словно забуксировал на месте — сзади стоял Новожилов и держал его за тренировочные брюки.

— Пусти! — заорал на него Гростиньш.

— Я-те пущу, — спокойно ответил Новожилов и размашистой пятерней послал Гростиньша в угол курилки. Тут же подвернулся Устюгов, получил свою оплеуху и полетел обратно к окну. — Брэк! — гаркнул Новожилов. — По углам! Нашли из-за чего связываться. Салабона не поделили. Идиоты. — Он поднял руки, призывая к тишине. Потом примиряюще похлопал Гростиньша по голому плечу и аккуратно вытолкал его из курилки, приговаривая при этом: — Иди спать, иди, я сейчас с ним разберусь.

Закрыл дверь, минуту подождал, прислушиваясь, затем подошел к Устюгову и сел рядом с ним на подоконник.

— Ну и дурак же ты, — сказал Новожилов, — теперь Гростиньш парня со света сживет. На кой черт ты влез?

— Не могу больше смотреть на издевательства.

Новожилов хмыкнул:

— А что же ты сделаешь? Запретишь? Морду набьешь? Так Гростиньш поздоровее тебя будет. Да и все равно ребята не позволят. Виданное ли дело — дембеля из-за салабона лупцевать! Так пойдет — скоро я молодому ничего уже приказать не смогу. Сразу видно, что ты на легких харчах первый год прожил.

— Это учебка — легкие харчи? — вскинулся Устюгов. Его уже не первый раз попрекали тем, что он не вкусил всех прелестей службы, «отсидевшись» самое трудное время в учебной роте.

— А то нет! Ты даже нюхом не нюхал настоящей службы. Из-за чего на Гростиньша кинулся?

— Он заставил Гарипова лезвием туалет драить.

— О… Да я здесь каждое очко асидольной щеточкой шуровал. До блеска. Все трещины в полу знаю И Гростиньш тоже. Не смотри, что сержантом к нам пришел. На первом году все равны, это не учебка. Сейчас-то ничего, сейчас молодым служить можно. Год назад здесь порядки другие были. Не всякий дежурный по части мог «подъем» крикнуть. В молодых лейтенантов и сапогом кидали. Дедушкам мы завтрак в казарму приносили, прямо в койку. Не всем, конечно, были и нормальные ребята. А были такие… — Новожилов в упоении рассказывал Устюгову о начале своей службы, будто эти воспоминания доставляли ему удовольствие. — Не знаешь ты службы. Тут, считай, каждую ночь молодой на пирамидке петухом кричал. Или гимн пел. Дембеля вокруг на койках сидят, водку пьют, жареной картошкой закусывают.

— Ты стоял?

— Было дело. В самом начале. Тогда среди дембелей особенно один лютовал, Газизов. Твоего Гарипова земляк. Здоровенный такой лоб. Больше всего латышей не любил.

— Почему? — спросил Устюгов.

— А когда он молодым был, над ним сильно измывался дембель из латышей. Газизов стал дембелем — своего латыша нашел. Вот Гростиньш и отдувался. Теперь его черед подошел. Чего ж тут поделаешь — закон. Не нами заведено, не нам и ломать. Петька, столько за полтора года вытерпели! Нам главное теперь до «дембеля» дожить.

— Все равно не дам трогать мальчишку, — упрямо сказал Устюгов, — попрошу ротного перевести его в мой взвод. Буду себе готовить замену по специальности.

Новожилов посмотрел на него со скукой и безо всякого выражения сказал:

— Дурак ты.

Но просить ротного о переводе Ильки под свое начало Устюгову не пришлось — на следующий день стало известно, кто поедет на уборку урожая.

— Я ничего не делал, — повторил Илька, — все смеялись. Чего он сразу ко мне?

— А ты не лезь за всеми. Молодой еще, — назидательно сказал Устюгов и прикрыл глаза. Но задремать ему не удалось. Дверь снова открылась и в казарму не вошел, а буквально вскочил зампотех. Вся его короткая пышная фигура волновалась от возбуждения, на что указывали полосовавшие китель поперечные складки. Неуклюжая фуражка со сплюснутым козырьком смотрела, как всегда, в сторону, а солдатские кирзовые сапоги нещадно скрипели. Зампотех своей шаркающей походкой, по-старушечьи размахивая руками, подбежал к Белоусову и устремил на него бесцветные глаза. Но, встретив спокойный и насмешливый взгляд Саньки, он тут же поглядел на сидевшего рядом с Белоусовым такого же молодого партизана Славу Ильюшина, по прозвищу Вячик.

— Ильюшин, — сказал майор, снимая фуражку и тут же надевая ее обратно, — что тут у вас? А? Что это такое?

— Забастовка, — приятно улыбаясь, сказал Вячик. Его красивое голубоглазое лицо при этом порозовело не то от улыбки, не то от смущения.

— Что?! — вскрикнул зампотех. — Зачем?!

— Конечно забастовка, — ответили сразу несколько партизан, — надоело терпеть безобразие.

— Теплый дом давайте, — потребовали другие.

— Себе под офицерское общежитие, небось, вона какой домик отсосали, с печечкой, — крикнули третьи.

Послышались еще возмущенные голоса. Их становилось все больше и через минуту казарма загалдела. Майор бегал по длинному узкому проходу между матрацев и говорил часто и жалобно:

— Да вы что, товарищи, вы думаете я… Да я с радостью здесь с вами. Что вы…

— Ага, давайте с нами, товарищ майор, — смеялись ему в ответ.

— Что же вы меня-то подводите? Меня-то за что? Давайте, давайте кончать с этим. Покричали, покричали и хорошо. Давайте строиться. Сейчас комбат придет.

— Прям щас, — ответило ему из общего хора несколько дерзких голосов, — побежали строиться. Давайте сюда комбата!

Побегав и попричитав еще несколько минут, зампотех окончательно взмок, охрип и, по всему было видно, очень устал. Наконец, он махнул рукой и торопливо вышел из казармы.

В тамбуре он столкнулся с замполитом батальона капитаном Бородянским. Тот посторонился, пропуская запыхавшегося зампотеха, усмехнулся ему в спину и шагнул в казарму.

— Здорово, ребята! — громко сказал замполит, оглядывая улыбающимся взглядом солдат.

Казарма притихла. Бородянский заложил руки за спину и не торопясь пошел по проходу, вглядываясь в лица сидевших насмешливыми глазами. Был он высок, подтянут, в чистенькой отутюженной форме, словно не было полутора тысяч километров за спиной, в изумительно гладких, плотно обтягивающих икры, сапогах. Так плотно, что казалось, будто не в сапоги обуты ноги, а облиты блестящим черным хромом. Бородянский был еще довольно молод, лет тридцати пяти, с короткими светло-русыми волосами, чуть полными мягкого очертания губами, ровным носом и маленькими женскими ушками. Несколько портил лицо подбородок — излишне массивный.