Александр Мелихов - Весы для добра Страница 3

С Мариной он не делился своими мыслями, потому что она часто говорила, что очень тонко чувствует человеческое притворство, а он уже довольно точно установил, что она под этим понимает, и поэтому обо всем, что не касалось ее лично, говорил при ней иронически, хотя о многом ему хотелось бы говорить восторженно, потому что, считая себя твердым рационалистом, он вообще был склонен увлекаться, а после знакомства с нею — особенно. Он не мог бы объяснить словесно, что ей по вкусу и что не по вкусу, но очень быстро усвоил это практически и в первое время говорил только то, что ей могло понравиться, и так удачно, что она считала его умным и не раз в хорошие минуты говорила ему об этом. Он видел, что она искренне так считает и ей льстит, что он умный, и ему нравилось и то, и другое, хотя в то время он уже подумывал, что главное в человеке не ум, а что-то такое, что раньше называли словом «душа», которое теперь стало непригодным из-за его неопределенности. Может быть, это просто способность страдать и радоваться за других? Во всяком случае, что-то в этом роде он чувствовал, однако ему понравилось бы в себе все, что могло бы понравиться ей.

Но теперь, когда все уже кончилось, ему стало казаться, что главный ее закон формулировался так: элегантность во всем — а) в одежде, б) в образе мыслей. А поскольку элегантность несовместима со скованностью, то второй пункт закона практически выражался в том, чтобы знать достаточно для поддержания любой культурной беседы, обо всем судить вполне оригинально, но ничего не принимать всерьез. Поэтому обо всем говорить следовало либо панибратски, либо свысока.

Старательно притворяясь, он придерживался этого правила. Но в самое последнее время у Олега забрезжила смутная догадка, что главным ее духовным двигателем было заурядное мелкое тщеславие. Мелкое — потому что ему хватало, например, того, что она чувствовала себя центральной (в действительности или в воображении) фигурой сравнительно небольшой компании ее сокурсников и сокурсниц, в свое время закончивших вместе с ней физико-математическую школу, — все они были из тех же эрудитов и острословов. Остальной же мир как будто вовсе не существовал для нее: частью потому, что был слишком низок, частью наоборот — слишком высок, — одних недостаточно уважала она, другие недостаточно уважали ее. По мнению же ее приятелей, мир был создан исключительно ради их развлечения; для каждого из них единственным предметом, достойным серьезного отношения — зато очень, очень серьезного! — был он сам.

Но она-то — он долго был уверен — не имела со своей компанией ничего общего, досадное соседство было совершенно случайным, как, например, квартирное, или же говорило о ее неумении удалить от себя даже недостойных. Это соседство было даже выгодным для нее, потому что она, действительно, говорила намного интереснее и остроумнее других. И проще, без ломания. Бывая в их компании, Олег держался непросто, больше молчал, а говорил чаще всего преувеличенно резко и независимо. Но ей это нравилось: она догадывалась, что он ведет себя так именно в ее присутствии. А Олег, ловя ее мимолетные смеющиеся, казавшиеся влюбленными взгляды, таял от счастья, чувствуя, что только они двое понимают здесь друг друга. В эти минуты она казалась ему удивительно красивой.

И невозможно было до конца поверить, что именно тщеславие заставляло ее, начисто лишенную художественного чувства, посещать выставки и труднодоступные спектакли, доставать книги модных поэтов и прозаиков и, из неосознанной зависти, отзываться о них пренебрежительно, иногда отмечая с одобрением только что-нибудь малозаметное и второстепенное. Хотя иногда она тонко давала понять, сколь значительную роль играет искусство в ее жизни, однако о литературе она судила, как, наверно, адвокаты или профессиональные проповедники судят о речах своих коллег: отмечают занимательность, остроумие, приемы использования лирики или пафоса, но никому и в голову не придет задуматься, правда ли то, что он проповедует. Взволновать ее не могло ничто. Ее весы для добра взвешивали только элегантность; интерес к искусству весил у нее примерно столько же, сколько у мужчин бритье. Словом, ему хотелось благоговеть, ей — снисходить.

Однако же остановиться на тщеславии как главном двигателе ее поступков ему мешало вот что. Ведь она была неглупа и поэтому не могла надеяться в каком угодно отношении превзойти все человечество, а вместе с тем, опять же как человек неглупый, не могла бы удовлетвориться превосходством над кучкой малозначительных личностей. (Олег, хотя и как-то неясно, но все же считал, что если человек неглуп, то должен думать и чувствовать так же, как он.)

Поэтому он ни за что не поверил бы, что приобрел для нее интерес только тогда, когда одна из ее подружек издали указала на него в столовой и спросила, по-детски сюсюкая, с принятым в их компании всевозможным жеманством, которое при обращении женщины к женщине было вдвойне нелепо: «Ты знаешь этого мальчика? Говорят, он очень умный». Она хотела, чтобы Олег разъяснил ей что-то в ее же собственном докладе на спецсеминаре. И подружка долго ахала, — вероятно, из благодарности преувеличенно, — когда он в течение десяти минут (без всякой подготовки!) внес в вопрос полную ясность. Олег не смог бы поверить, что это дурацкое аханье способно решить его судьбу, потому что, хотя подобные вещи бывали приятны и ему, он никогда не позволил бы себе серьезно отнестись к такой чепуховой истории. От знания десятка теорем человек не становится ни хуже, ни лучше!

Однако именно после этого Марина нашла его достойным своего внимания и только потом обнаружила в нем и ум, и эрудицию, и понятливость, и остроумие, тем более, что он был высокого мнения о ней, и был ее, то есть принадлежал ей.

Именно с этого времени, разговаривая с ним, она начала смотреть на него, чуть улыбаясь и слегка откинув голову, словно любуясь им. Или торопливо и обрадованно кивала его словам несколько раз подряд, как будто радуясь, что наконец-то услышала, чего ждала всю жизнь. Или, сказав что-то на первый взгляд незначительное, она серьезно и значительно смотрела ему в глаза, и глаза ее казались большими и очень темными. (Это заблуждение ему суждено было сохранить навсегда, — глаза у нее были небольшие, цвета не очень крепкого чая. Вообще, она была скорее смазливой, чем красивой, но ему — и себе самой — она казалась просто красавицей.) А поскольку, разговаривая с ней, он старался как можно больше острить, то она часто смеялась звонко и отчетливо, что необыкновенно шло ей — как, впрочем, все, что она делала, — и смотрела на него с нескрываемым восхищением.

И все же ни тогда, ни позже он не говорил с ней о том, что ему казалось важным, с дьявольской увертливостью избегая даже мыслей об этом, ухитряясь довольствоваться смутным ощущением в том духе, что для столь близких людей очень уж серьезные разговоры были бы чем-то вроде излишней сентиментальности, почти болтливостью.

Только раз он вдруг сказал ей, что его мучит отсутствие смысла жизни, но когда она рядом, этот вопрос не представляет для него никакого интереса: она, Марина, кажется ему вполне удовлетворительным ответом. По блеснувшей на ее лице радости он понял, что попал удачно. Но невольно прочел и предвкушение: как она мимоходом расскажет о его словах кому-то будущему, а может, и настоящему, подобно тому, как в разговоре с ним она часто упоминала о других поклонниках — якобы желая всего лишь рассказать о курьезном случае. Он не подумал этого прямо, он вообще робел так, впрямую, думать о ней, но ощутил это болью в выделенном специально для нее уголке души. Но, как уже отмечалось, в разговорах обо всем, что было «не она», он не допускал не только чрезмерного (смешного) восхищения, но даже простого оживления, предчувствуя, как она встретит чью бы то ни было попытку продемонстрировать ей, будто ему доступны некие духовные переживания, недоступные для нее.

Даже стихи о любви, которые из скучных вдруг все разом стали лучшим из всего написанного во все времена, даже эти стихи, которые он бормотал, без конца бродя по улицам, читая их ей, но не настоящей, а той, которая всегда была с ним, — даже эти стихи он лишь изредка решался прочесть настоящей и делал это приблизительно так, как она рассказывала о своих поклонниках: мимоходом, как бы желая позабавить ее необычным оборотом речи или рифмой и все-таки испытывая при этом истинное наслаждение. Так или иначе, но он читал это ей настоящей, хитростью обойдя один из ее частных законов: быть интересным собеседником и ничего не принимать всерьез, закон, которого он держался изо всех сил, чувствуя, что, нарушив его, тут же потеряет для нее интерес и будет оставлен при ней разве что для коллекции, и который, наверное, даже сумел бы сформулировать, если бы мог свободно размышлять о Марине. Этот закон стал немного проясняться в его сознании лишь в самое последнее время.