Нелла Камышинская - Аншлаг Страница 3

Первым делом она решила, что пойдет на его сольный концерт, который должен был состояться через несколько дней, восемнадцатого декабря. Завтра она прямо к двенадцати часам благоразумно, прямо к открытию кассы, поспешит и купит себе билет. Благо завтра воскресный день (да и деньги, что там, ничтожные).

И вдруг она поняла: она влюблена. Она быстро оглянулась, не идет ли кто сзади. Потом остановилась и посмотрела наверх: окна еще горели, кое-где. Она развернула платок — это никуда не годится: снег на голове уже лежит холодной лепешкой — и вдруг закрыла лицо платком и заплакала. Но, закусив губу, перестала, стряхнула снег с волос, продолжая, однако же, всхлипывать, надела платок и пошла, нет, потащилась домой.

Она думала лихорадочно. Не что тут придумаешь? О том, что влюбленность пройдет, может быть, даже через несколько дней, об этом никто ведь не думает. Все ведь думают, что это и есть то, что навеки, и не знают, что делать, когда жжет, когда горит в груди. И Валерия Демич, изнемогая от этого жжения, несносного, странного, словно жгут холодом, совершенно серьезно ломала голову, что же ей, несчастной, делать. Известно, что это проходит. Но не у всех? Как же можно думать заранее, что это пройдет (и только представьте, что будет, когда все будут думать именно так). Нет уж, скажем вслед за Валерией, это никуда не годится. Надо думать… Но что? И что же делать?

Прежде всего: еще раз увидеть.

Войдя в свое парадное, она поднялась на третий этаж, собралась с духом и отперла дверь.

Петр Онуфриевич, отец Валерии, уже спал. Мать вышла в переднюю, приподняла очки и, щурясь, пыталась, не задавая лишних вопросов, оценить все «на глаз». Наконец сказала:

— Ну как?

— Интересно, — сказала Лера.

— Ну слава богу. А что ж так поздно?

— А первый снег на дворе.

Анна Ивановна продолжала следить за движениями дочери. Та снимала с себя вещи, платье начала стаскивать по дороге в свою комнату, уходя, погасила в передней свет, спросила: «Ничего, что я погасила в передней свет?». — «Ничего», — терпеливо ответила мать, продолжая следить за ней из полутемной передней. Но, направляясь в ванную, Лера не выдержала и улыбнулась:

— Ну что ты смотришь?

— В чем была Вита Карпухина?

— Как я.

— Я считаю, что это неуважение. Это рабочее платье. Я считаю, не знаю, даже к артистам, которые трудятся. Можно подумать, что вам больше нечего надеть.

— А я считаю, что неуважение носить бриллианты. И артисты, мама, кстати, ни о чем не думают. — Тут она с силой захлопнула дверь в ванную, которая в последнее время стала плохо прикрываться. — А если и думают, то совсем о другом,

— Хорошо. Я тоже ложусь спать, не шуми. Чтобы в доме, пожалуйста, было тихо.

— Будет тихо.

Только душ шумел. Стоя под струями, не отстраняя лица от обильно льющейся горячей воды, Валерия слушала, что происходит с ее сердцем. Оно вздымалось высоко, перед глазами возникала сцена, музыканты, рояль, но картина была неустойчивой и растворялась, сердце падало.

Тихо прошла она в свою комнату и легла. Лежала на спине, положив под затылок руки. Оказалось, одна тема запомнилась, она звучала, и внутренний слух неустанно слушал ее.

«Вя-че-слав… — проплыли слоги под звуки оркестра, они были воздушны, прозрачны. И не мешали смотреть, как на сцене все по-прежнему в сборе, все музыканты неимоверно точны, и дирижер всеми очень доволен. — Я даже не знаю, как вас зовут… — медленно плыли слова. — Вячеслав Иванович? Вячеслав Семенович? Видите, как на афишах пишут. Как мне сказать вам несколько слов? Я была на музыкальном концерте впервые в жизни. Нет, я и раньше бывала! Но ничего не запомнилось. Почему? Сейчас даже трудно сказать. У меня нет музыкального образования. Меня никто не учил. И я в музыке, честно говоря, не нуждаюсь. Вам стыдно слушать меня? Я не буду о себе рассказывать. Но скажите: разве музыку кто-нибудь понимает? Ее невозможно понять. И я никому, никому не верю. Кроме вас. Когда я смотрела на вас… Что случилось со мной, когда вы стали играть! Если б вы знали, что со мной случилось! Я так жалела вас. Да, не удивляйтесь. И я подумала, что если вы так понимаете музыку, то вы должны жить отдельно. Потому что как же вы с людьми разговариваете? Ведь люди говорят совсем о другом. Так как же вы?.. Но тут уж не я должна говорить, а вы. А вы молчите…» Тут ее мысль, попав как бы в тупик, вдруг извернулась, сделав рывок к свободе, и Валерия, немного помедлив, удерживая себя в неподвижности, вскочила, нажала на кнопку настольной лампы и села к столу.

Так появилось письмо к Вячеславу Виннеру.

Нет, нужно сразу сказать: в него вошли другие слова! Оно было только продиктовано теми же чувствами, но текст письма ни в коей мере не совпадал с текстом ночного, интимного, вышеприведенного разговора. Оно начиналось словами «Уважаемый Вячеслав Виннер!». Иного выхода не было. Письмо было крайне сухим, сдержанным. Боже упаси, никакой развязности. В нем была мужественная фраза: «Мне шестнадцать лет». Правда, ближе к концу. В нем была выражена несколько раз самая искренняя, но, однако же, сдержанная благодарность. Короче, насколько письмо отличалось от первоначального, устного текста, можно судить хотя бы по такой приписке, помещенной в постскриптуме:

«Может быть, Вы захотите увидеть меня? Я могу после концерта прийти в артистическую. Если да, сыграйте «на бис» седьмой вальс Шопена. Но, может быть, он у Вас не готов? Тогда любой другой вальс Шопена. С уважением Валерия Демич».

Приписка в общем тоне письма звучала вполне непринужденно, даже небрежно. Но ради этого звучания было исчеркано несколько страниц. И вообще ради этой приписки и было, по всей видимости, все затеяно! Когда Валерия Демич начала об этом слабо догадываться, ей захотелось провалиться сквозь землю, и чем быстрее, тем лучше. Но, в основном, она не намерена была ни о чем догадываться. И говорила себе: «Ничего особенного».

Она переписала письмо начисто красивым твердым почерком. Оно ей понравилось. Она видела, как Вячеслав Виннер читает его. Кое-где намечалась его улыбка, приподнимались брови, она видела и другие предполагаемые гримасы. Но упорно твердила себе: «Что такое? Ничего особенного».

Но вот когда занялся торжественно новый день — он смел все, не оставив даже и следа от этой наивной игры. Она проснулась другим, особенным человеком. И дни потекли — особенные дни.

Она была влюблена.

Она взглянула на письменный стол. Стопка книг и общих тетрадей на столе заставила ее сурово поджать губы, взгляд ее выражал: мне не до вас. День намечался необычайно хмурый. Над двором, куда выходило ее окно, лежало низкое серое небо, стоял туман, а с крыш потихоньку капало. За окном на градуснике было плюс три. В большой комнате был настежь раскрыт балкон, отец счищал с балкона снег. На балконе стояли два ящика с яблоками, купленными по дешевке, сейчас же яблоки очень подорожали, и отец по какой-то хитрой системе собирался их уберечь, как он говорил, до весны. Они были укрыты старыми пиджаками и плащами. Холод это ничего, говорил отец, но вот сырость, она, действительно, может погубить всю затею. Быстро позавтракали. Быстро потому, что именно в этот воскресный день хотели снести в приемный пункт бутылки и банки, но уж пораньше, пока не скопился народ. Отец только что перенес грипп, помочь должна была ему Лера. Они спустились с грузом во двор. В сугробе лежала бутылка из-под вина. Отец подумал, поднял ее и засунул в сумку. Лера хмыкнула иронически, но беззлобно. «Логично, — сказал отец. — Она лежит, мы несем. Логично!» — «Я не смогу там стоять с тобой, — сказала Лера. — Мы только донесем с тобой, и я уйду. У меня дела».

Отовсюду лилась вода. Но, казалось, на количестве снега это не отражается. Высокие мокрые хребты тянулись вдоль мостовой, теснимые колесами троллейбусов, кто-то пытался их объезжать, машины буксовали. То здесь, то там попадался дворник с лопатой. Снегоочистительные агрегаты еще спали. В общем-то, не такая уж редкая картина для киевской зимы. Правда, туман был уж слишком плотен.

Лера и Петр Онуфриевич, помогая друг другу советами, кое-как добрались до угла. Здесь — в переулок. Но здесь Лера упала. «Это хорошо, что не ты», — сказала она. «И хорошо, что не вместе, — сказал Петр Онуфриевич. — Эх, как бы они сейчас покатились!» «Знал бы ты, куда я иду», — подумала Лера. «Слушай, а куда тебя несет сейчас?» — спросил Петр Онуфриевич. «Да хочу еще раз сходить на концерт». — «Это в такую рань?» — не поверил отец. «Нет. Билеты куплю».

Они посмотрели в глаза друг другу. Сумки были поставлены в снег. Они разогнулись и посмотрели друг другу в глаза. Близкие люди не часто смотрят друг другу в глаза. Живут, общаются, главным образом, так… На ощупь. Ни он, ни она не спросили: «Кто здесь последний, товарищи?». О чем они думали, глядя с улыбкой? Но вот улыбка на лицах потихоньку погасла. Эта минута оказалась столь затяжной и все поглотившей, что когда подошедший спросил: «Вы здесь будете крайними?», Петр Онуфриевич молчал. Но вскоре ответил: «Да, мы. То есть я, я».