Альберт Лиханов - Лежачих не бьют Страница 4

Тот, который стрелял в меня понарошку, орал без всяких слов, конечно же, от боли, а здоровый после каждого удара снова ставил щуплого на ноги и припечатывал к его подбородку тяжеловатый свой кулак, повторяя опять и опять:

— Идиотен! Идиотен!

Все остальные вскочили на ноги, но драку, а точнее, избиение худощавого остановить не торопились. Переминались с ноги на ногу, чего-то гоготали по-своему.

К немцам бежал сержант от шлагбаума, с боков приближались еще двое солдат, бряцая винтовками, а остальные двое свистели со своих охранных позиций.

Тот, которого били, наконец крикнул своему обидчику:

— Капо!

Я не знал, что это за слово, да и наши солдаты не знали, а большой дядька уже было совсем подуспокоился, отвернулся от зеленомаечника, шагая навстречу сержанту и что-то пытаясь ему сказать. Но тут он будто споткнулся, огромным скачком подпрыгнул к худощавому и так треснул ему, что тот опрокинулся навзничь.

Странно: остальные ему зааплодировали.

Нет, все это определенно мне не нравилось. Бить худощавого — невелика доблесть, ведь с первого взгляда даже мне, пацану, ясно, кто сильнее. За что же тут аплодировать?

Но здоровый немец что-то такое говорил сержанту и показывал пальцем на меня. И остальные тоже громко что-то говорили, и так получалось, будто гуси гогочут — громкими, высокими голосами, перебивая друг друга.

Сержант двинулся к калитке, и я уже оторвался от нее, чтобы дать дёру, да он окликнул:

— Мальчик, мальчик, не убегай!

Сердце у меня заколотилось изо всех сил, будто бы я уже бежал, да и не один квартал. Но сержант говорил добрым голосом, не приказывал, а просил.

Постой. Я спросить хочу.

Он приблизился к калитке, поглядел на меня через нее сверху вниз. Спросил:

— Ты что, здесь живешь?

Я кивнул. Он как-то так подпер плечом нашу калитку, прислонился к ней, будто у себя дома. Сказал:

— А ты знаешь, что немцы из-за тебя подрались?

Я пожал плечами.

— Правда, что тот, тощий, в тебя стрелял?

Я опять пожал плечами и ответил несусветное с какой-то непонятной гордостью:

— Меня не убить!

В общем, я ответил логично, ведь целился и стрелял в меня этот немец в майке своим собственным пальцем, а из пальца разве убьешь? Но прозвучало, выходит, это у меня с каким-то другим смыслом, даже мне самому не очень ведомым. Наверное, в моем глуповатом ответе заключалась не только доступная мысль, что из пальца не убьешь, а что меня не убить не просто немцу, а немцу пленному, которого прислали сюда не убивать, а делать дорогу, что калитка, дом за ней, а частью и дорога передо мной — мои, наши, да и весь этот город наш и страна наша, и, кажется, уже дали мы врагу понять, кто кого победит, не напрасно же вот эти тут в нашей грязи копаются.

В общем, много, видать, разных смыслов вложил я в свой краткий ответ, и сержант хоть и не был ученым-психологом там или философом каким, а на минутку задумался, помолчал, погрустнел как-то и сказал, глядя мне прямо в глаза:

— А ведь ты прав! Так я им и передам!

Он разом подтянулся, резко повернулся и пошел к немцам. Пленные сгрудились вокруг него, был там, среди них, похоже, кто-то уже немного подучивший русский язык, и когда сержант, показывая пальцем в мою сторону, повторил мое умозаключение, этот кто-то повторил его слова по-немецки.

Пленные минутку помолчали, потом нестройным, но дружным хором произнесли букву «о». Получилось: «О — о - о — о!» Будто восхищались чем-то. Может, мной?

А большой дядька обернулся ко мне и крикнул по-русски:

— Карош малчик!

Но я уже скатывался по лесенке домой.

8

Ворвавшись домой, то ли по детскому простодушию, то ли из-за волнения, вызванного взрослой дракой, я, заикаясь и перебивая себя, а местами и просто невпопад, рассказал маме и бабушке о событии, свидетелем которого и даже пассивным участником, пальцем при том не шевельнув, стал я сам.

Мама, ничего не ответив, схватила платок и стала натягивать его на голову, а бабушка заголосила жутким, никогда мной не слыханным голосом, и вцепилась намертво в мамину руку:

— Не пущу! — кричала она. — Не надо! Все прошло! Они без тебя! Будет хуже!

— Хуже? — кричала мама таким же, как у бабушки, незнакомым мне скандальным голосом. — Да как они смеют! Стрелять в моего ребенка!

— Он же нарочно! — кричала бабушка. — Это шутка!

— Хороша шутка! Пусть дома у себя так шутит! В Германии своей, гад! — опять визжала-таки мама, в полном неистовстве, почти в истерике.

— Не сходи с ума! — орала бабушка. — Не скандаль! Что у них в голове? Ты знаешь? А если они отомстят? По-настоящему?

— Я им отомщу! — блажила мама, полная какой-то невиданной, лютой ненависти. — У меня! Дома! Посмел такое! Я ему отомщу! Пойдем! — обернулась мама. — Покажешь, который!

Она все-таки вывернулась из бабушкиной цепкой хватки, метнулась к печке, выдернула из угла ухват, другой рукой вцепилась в мое плечо, и мы втроем — мама, я рядом с ней и бабушка, кричащая нам вослед, но не отстающая ни на шаг, покатились этаким громогласным клубком к калитке.

Мама на ходу несколько раз перехватывала ухват, и теперь он летел слегка впереди нас этакими железными рогами, не только пригодными, но и способными, пожалуй, проткнуть живую плоть. Я пробовал притормозить наше общее движение, но не тут-то было! Мама оказалась вдруг не на шутку сильной: она волокла мня рядом с собой, как мощный паровоз, зацепивший по ходу движения, к примеру, какую-нибудь фанерную будку, — он ведь даже не ощутит такой малой тяжести.

Три десятка метров, которые отделяли наше крыльцо от калитки, все-таки, как я потом понял, мы одолели не так-то скоро, как казалось в горячке крика и этого несуразного коллективного передвижения.

В общем, когда калитка распахнулась и мама, уже отпустив меня, вылетала на лужайку перед ней, где совсем недавно курили немцы, там было пусто.

В сторону от стройплощадки медленно уходила газогенераторка, крытая тентом, с краю кузова покачивались пилотки двух охранников, пленных же не было видно вовсе.

Рабочий день кончился, и мамина месть припозднилась, а я вздохнул облегченно, сделав вовсе не детский вывод, что не все сразу надо рассказывать своим близким. Может быть, следует подождать хотя бы полчаса или день, когда в тебе самом отстоится взбаламученность событий и чувств и ты поведаешь о происшедшем не сгоряча, не впопыхах, а как-нибудь поспокойнее, когда все прояснится и подуспокоится.

Мама тяжело дышала, а еще тяжелее дышала рядом с ней бабушка. Я стоял между ними, между двумя своими самыми близкими женщинами, и дышал свободнее, потому что был мал, легок и умел бегать подальше, чем от крыльца до калитки.

Мама молча подняла ухват над головой и потрясла им, ничего не в силах вымолвить.

Это она грозила уходящему грузовику.

В наступившей тишине я услышал, как истаивают в легких летних сумерках месть и страх, как успокаивается и оттаивает мама и утешается бабушка…

9

Слух о немцах, которые мостят улицу, не спеша, но расплылся по городу.

Как расходились слухи в войну, я до сих пор не пойму. Тощенькая местная газета, конечно, о таких событиях не писала — то ли ей неинтересно было, то ли пленные считались военной тайной, хотя какая в том тайна, да еще военная — неясно. Скорей уж военная правда. Даже, наверное, военная победа, раз в далеком тыловом городке не первого значения пленные враги покорно мостят улицу. Но про них не писали в газетах, не говорили по радио, зато свободно говорили, например, в очереди за хлебом или на рынке, или просто, встретившись на улице, знакомые люди — кто с тревогой, наверное, а кто и с усмешкой говорили: слышала, мол, пленных немцев привезли и заставили дорогу мостить.

Так что очень скоро скромная наша улочка, вернее, только небольшая часть ее, как бы очерченная шнурами, определяющими место и точность мощения, стала чем-то вроде циркового манежа, где дают представление.

Больше всего народу собиралось где-нибудь часам к десяти-одиннадцати утра и около семи вечера. В первый раз приходили смотреть немцев дети, свободные от дел, и старухи, видать, уже сходившие в магазин и отоварившие свои карточки. А во второй раз сходились люди после работы, большей частью женщины, но были и мужчины — немало инвалидов, все-таки пристроившихся на работу. Ну и немолодые мужчины тоже, хотя и не совсем еще старики. Может, имевшие бронь по возрасту или больные. Молодых и здоровых ведь почти не было у нас. Ну и мальчишки, которых скоро призовут, те, кому вот-вот стукнет восемнадцать, и они успеют еще повоевать, а пока кучками идут после заводских смен поглядеть на бесплатное зрелище.

Два этих скопления отличались друг от друга, пожалуй, значительно. Утренняя смена молча наблюдала, разглядывала, смотрела на пришельцев. Ну, иногда, наглядевшись, покурив и поматерившись, старшие мальчишки лет по пятнадцати-шестнадцати, уже уходя, свистнут разок-другой по-хулигански и матюгнутся, ясное дело, в адрес пленных. А вот вечерняя смена дышала грозой.