Петр Замойский - Повести Страница 4

 — Ну, как ты, сваха Арина?

Мать часто–часто замигала, обвела нас подслеповатыми глазами, а потом, подумав, указала дяде Федору на отца:

 — Как сам хочет.

Но отец, бросив на мать удивленный взгляд, запинаясь, пробормотал:

 — Я‑то что ж… Я ведь ништо… Ты вот как, мать? Я чего? Мое дело знамо… Куда ни шло, а нынешний год, конечно, хлеба нет, милостынькой не прокормишься.

Он хорошо знал, что мать хотя и сослалась на него, но это еще не значило, будто он в самом деле скажет свое решающее слово. Да если бы и сказал, мать все равно сделала бы по–своему.

 — Как сама хочешь… Чтоб после чего не вышло.

И тихо шепнул дяде Федору:

 — С ней говори: как скажет, так и будет.

Чуть заметная улыбка мелькнула на лице дяди Федора. Склонив голову набок, он посмотрел в угол, видимо что‑то обдумывая, потом решительно обратился к матери:

 — Сваха Арина, все дело за тобой. Ежели ты согласна, начнем о цене.

 — О цене что! Ценой нас не обидишь. Ты вот только скажи, какой же тебе из нашего содома по нраву пришелся. Их ведь вон сколько у нас. Прямо целая арестантская рота.

 — Мне которого пошустрее, посмелее которого, сваха Арина.

 — Все они гожи. Все озорники. У меня голова от них кругом идет. Одного хлеба не напасешься.

Я все качал и качал зыбку, низко опустив голову. Я не мог поднять глаз на мать или на отца, а особенно на дядю Федора. Очень сильно билось сердце. Догадывался, что дядя Федор намекает на меня. Это про меня говорит: «которого пошустрее, посмелее». Может, он кого‑нибудь выберет из старших братьев? Правда, старшие каждое лето нанимаются в работники к богатым мужикам. Ну, а если дядя Федор даст цену больше? Да, кроме того, ведь я еще учусь. Последний год хожу в школу, а весной экзамен сдавать. И так пропустил один год — нянчил девчонку… Стало быть, меня нельзя. Не могут же опять оторвать от училища!..

А дядя Федор словно нарочно медлил и не говорил, кого же он хочет нанять.

 — Что ж, сваха, говори. Сейчас и магарыч. Я и то Сказал Ермошке: «Ты вот, хрипучий идол, упираешься, а я пойду к свахе Арине и там найму. А ты, Ермошка, с досады локти будешь кусать». Так и сделаю. А мальчишка ваш нешто его Саньке чета? Ваш‑то шустрый, расторопный…

 — Да ты кого? — перебила мать.

 — Кого?

Дядя Федор повел глазами по избе. Мы все потупились. Филька с Гришкой даже схоронились за кожух печки.

 — Вот он, герой‑то, сидит. Книжник‑то ваш. Больно шустер!

Он указал пальцем на меня. Я недавно читал «Вия» Гоголя, и палец пастуха показался мне железным. Я вздрогнул. Хотел что‑то сказать, а язык отяжелел. От волнения затуманилось в глазах, и сквозь этот туман вижу, смутно вижу, как не то сочувственно, не то тревожно смотрит на меня Васька; прислонившись к голландке, испуганно таращит глаза Николька и как будто хочет что‑то сказать, а с кутника, усмехаясь и радуясь, глядит на меня старший брат Захар. Из‑за кожуха печи высунулась голова Фильки. Филька, с которым мы каждый день деремся, показал мне язык.

«Стало быть, меня, меня, меня…» — зазвенело в ушах.

Я решительно поднял голову, в упор посмотрел на мать и дрожащим голосом крикнул:

 — Меня нанимать нельзя!

Видимо, такой ответ ошарашил мать. Сразу она даже не нашлась, что сказать. Потом молча шагнула ко мне и нараспев протянула:

 — Это почему же тебя нельзя? Да и что же это ты у нас за такой за барин выискался?

 — Мне весной экзамен сдавать.

 — Во–она! — облегченно вздохнула мать. — Невидаль какая — училище! Без тебя там сдадут. Мало их, ученых, на дорогах валяется. От твоей учености в доме прибытку не будет.

Спорить с матерью было не только бесполезно, но и опасно: она могла взять скалку и, как она всегда говорит, «сразу всю ученость из башки вышибить». Я искоса взглянул на дядю Федора и почувствовал, как жгучая злоба переполняет мою грудь. Почему‑то возненавидел я Ермошку, который не отдал в подпаски своего кривоногого Саньку. Стало досадно, что дядя Федор зашел именно к нам, а не к кому‑нибудь другому. Ведь мог бы он пойти к Финогею: у того ребятишек не меньше нашего и тоже собирают милостыньку; мог бы к Сергею Трушкину заглянуть: у того ребята уже одно лето пасли телят; наконец, мог бы зайти к Максиму Слободе: там обязательно нанял бы он себе подпаска… Нет, притащило его к нам… Дернуло же меня за язык тогда на сходе! Вот и похвалился… Эх, ты!

Пока я так раздумывал, дядя Федор уже торговался о цене. Торговалась, конечно, мать. Она просила с него двадцать пять рублей за лето, пятую часть колобашек, то есть собранных на престольный праздник краюх хлеба, пятую часть новинки ржи, которую по токам во время молотьбы соберет дядя Федор, и, конечно, во все лето лапти. Дядя Федор давал только пятнадцать рублей, лапти, пятую часть колобашек, а в новинке отказывал. Но ладились они недолго. Мать все уступала. Она словно торопилась сбыть меня с рук. Ускорило торг еще и то, что дядя Федор посулил дать к пасхе четыре рубля задатку. Взяв руку, — не матери, с которой он торговался, а отца, — Дядя Федор взмахнул своей рукой высоко и, сильно хлопнув по ладони отца, решительно выкрикнул:

 — Шестнадцать целковых, колобашки, лапти и две меры новинки.

Отец, радостный уже оттого, что именно по его ладони ударяет дядя Федор, мельком взглянул на мать и, только по одному ему понятному признаку догадавшись, что она согласна, в свою очередь хлопнул по ладони дяди Федора:

 — С богом, сват!

Тут же решили послать за магарычом. Побежал за ним Филька. Когда меня наняли, он быстро соскочил с печки, радостно подбежал к столу, и не успел еще дядя Федор сказать: «Кого же пошлем?», как подхватил:

 — Давай я сбегаю!

Не знаю, кто сказал соседям, что меня наняли и сейчас будут пить магарыч, только они пришли в избу еще раньше, чем Филька успел принести водки. Первым пришел Ванька Беспятый. Он совсем недавно вернулся с японской войны, раненный в пятку. Он не подавал вида, что знает о магарыче, он как будто пришел за делом.

 — Ты в извоз, дядя Иван, не собираешься?

Беспятый хорошо знал, что отец никогда в извоз не ездил, а спросил «для близиру». И, пропустив мимо ушей ответ отца: «куда уж нам», прошел на лавку, ко мне.

 — За сколько наняли?

 — Мать спроси! — сердито ответил я.

 — Неохота?

Я промолчал.

Вторым вошел в избу старик Сафрон. Сначала в отворенную дверь показалась трубка, потом широкая борода, а затем и сам дед ввалился. Не снимая шапки, не вынимая трубки изо рта, он помолился на образ и сквозь зубы пробормотал:

 — Здорово, хозяева!

 — Поди‑ка здорово, — улыбнулась мать.

 — Где он у вас? — прямо спросил старик.

 — Про кого ты? — как бы не поняла мать.

 — Да подпасок‑то. Бают, Петьку наняли.

 — Как же. Вон сидит.

Старик тоже прошел ко мне, кивнул головой и, будто я в самом деле в чем‑то виноват, усмехнулся:

 — Что? Видать, отбегался? Будет сидеть на отцовской шее! Пора и самому кусок хлеба добывать.

Филька притащил из шинка бутылку водки. Он хотел было поставить ее на стол, но передумал и отдал матери. А та, бережно передавая бутылку дяде Федору, сказала:

 — Откупоривай.

Мне тошно было смотреть, как пили за меня магарыч. Казалось, не в подпаски меня наняли, а продали, как барана на зарез. Вижу, трясется у отца в руках чашка, радостно блестят глаза его, и он медленномедленно, зажмурившись, не пьет, а сосет водку. Еще противнее было видеть, когда стали подносить матери. Она несколько раз притворно отказывалась, ссылаясь то на голову, то на живот, потом, как бы нехотя, подошла к столу, улыбаясь взяла чашку, поднесла ее к носу и, поморщившись, передернулась:

 — Индо дух захватывает. Кто ее только пьет!

Торопясь и захлебываясь, быстро опрокинула чашку. Третью дядя Федор налил себе и подозвал меня:

 — Ну‑ка, милок, сядь рядом. Теперь ты мой.

Мне хотелось убежать на улицу и там, где–нибудь за углом мазанки, уткнувшись в сугроб, плакать. Мать, видя, что я, услышав слова дяди Федора, даже и не пошевельнулся, ласковым голосом, в котором чувствовался окрик, приказала:

 — Иди, иди! Спит пока девчонка, и нечего ее качать.

Волей–неволей я сел рядом с дядей Федором. Он провел рукой по моим волосам и спросил:

 — С охотой будешь ходить за стадом аль как невольник?

 — Знамо, с охотой! — быстро подхватила мать и так моргнула мне, что у меня тоже вырвалось:

 — С охотой.

 — Ну, гоже! Мальчишка ты, видать, послушный, от меня тебе обиды не будет.

Обращаясь ко всем, дядя Федор пояснил:

 — От меня и сроду никому обиды не было. Я — человек смирный: кого хошь спроси. Я и скотину люблю, и людей… все равно тоже люблю.

Он выпил, налил еще чашку и, что для меня было неожиданным, поднес ее мне. Я испуганно отодвинулся, покраснел, посмотрел на братишек. Л те так и уперлись в меня завистливыми взглядами.