Борис Екимов - Высшая мера Страница 4

Любарь никогда людей не будил. «Нам таких не надо, — говорил он, — какие сами не встают». Так было всегда, так было и нынче: поднялся, приемник включил, отыскал программу «Маяк», с новостями и музыкой, и пошел на волю. Там уже Дед курил утреннюю цигарку.

Солнце еще не вставало. Катера дремали, уткнувшись носами в берег. В глубокой балке, на той стороне Дона, лежал густой туман.

— Ну, чего, Дед? — спросил Костя.

— Тепло… — сказал Дед. — Туман…

Весна выдалась неважная: ни тепла, ни разлива. Рыба кучилась, сбиваясь в косяки, шла по глуби, где ее не взять. Рыбаки раз за разом таскали пустые невода. Лишь неделю назад потеплело, полая вода пошла, и увидели рыбку.

— Тепло… — повторил Дед. — На Харлане кинем. А чуток прогреется — на Лебедёнке. Его какой день не трогаем. Там сбирается… — про говорил он значительно и, распрямившись, поглядел в ту сторону, где в утреннем тумане лежали задонские холмы, балки, рыбацкие тони. Голос его был уверенным, и пристальный взгляд, казалось, видел через туман и темную воду, как кормятся на теплом плесу косяки тяжелого леща, копаясь в донном илу.

За это и держал Любарь старого Деда. В бригаде порой ворчали: «На ходу дремлет… Из рук все валится… Работай за него…» Но Костя такие разговоры пресекал решительно.

— От Деда проку больше, чем кое от кого… — намекал он. — Кто вверх торманом.

А в землянке, за длинным дощатым столом уже звякали посудой. Завтракали всегда крепко: горячие щи, мясное. Впереди лежал долгий день, и лишь бог ведал пору обеденную да иную.

Любарь достал из-под кровати две бутылки водки. Она там хранилась, в ящиках, под его надзором.

— Кому надо, похмеляйтесь, — сказал он.

Желающие нашлись. Славик первым потянулся за бутылкой.

— Большому кораблю — большое плаванье, — произнес он.

— Большой и падает с большим грохотом, — намекнул ему Любарь.

С утра выпивали не все и в меру. Впереди ждала работа, да и бригадир поглядывал зорко.

Завтракали, одевались: ватные брюки, теплые свитера, на них — телогрейки, на ноги — рыбацкие сапоги-забродни до бедер, поверх всего — оранжевые клеенчатые роканы, куртки да брюки, на головы — зимние шапки. Хоть и весенняя пора на дворе, на воде — стыло.

Поплыли. Тяжелая лодка-баркас, ворча и пофыркивая соляровым дымом, вывела из затона кургузый понтон с неводом и потянула его к тому берегу. Следом, вдогон, помчалась легкая «казанка».

Вставало солнце. По воде, через Дон, тянулась малиновая полоса, точно расшитое огнем полотенце. Лениво играла рыба. Редкие крачки кружили над лодками.

На понтоне неводника, никому не мешая, у борта восседал бригадный кот Рыбалкин, пушистый и рыжий, словно лисица. Зимою он жил в караванке. В путину плавал на катерах и любил дремать в рубке, у штурвала. Рыбу он ел только живую и теперь ждал своего часа, прищуренно глядя, как неводник, оставив на берегу «пятной» конец невода и рыбака, описывает крутую дугу. Невод с шелестом убегал в воду и тонул, расправляясь стеной. Ровная череда поплавков-балберок отсекала от реки немалый кус.

Кот Рыбалкин дремал, прижмурив глаза, но все видел: как неводник ткнулся в берег, как потянула невод громыхающая лебедка, как сверкнула в делях первая рыба. Сверкнула раз-другой и пошла густо.

— Дель рыбку кажет! — довольно крякнул Славик.

Кот Рыбалкин, напружинившись, перемахнул с неводника на берег. Ему бросили пузатую икряную красноперку. Рыбалкин побаловал с ней недолго, играя лапой, а потом начал грызть, с головы.

На неводе оживились. Весело тянул верхнюю обору Славик-Чугун. Матвеич резвее обычного перебирал дель. Лучший друг Чугуна — Мультик что-то орал издали, от «пятного» конца невода.

Шла рыба. Поначалу в делях: красноперый увесистый рыбец, серебряная шемая, прочая бель; потом в мутной воде заиграли спинные плавники. Выплескивались наружу тяжелые лещи, прогонистые судаки. Два пудовых толстолобика, вовремя почуяв беду, разогнались и прыгнули через верхнюю обору.

В неводе, а потом в лодках колотились лещи: пузатые от икры «матки» и шершавые на ощупь самцы, готовые к любовному бою; попадались и золотые красноусые сазаны, зубатые судаки, лобастые черные сомы. В лодках рыба недолго билась, кипя серебром, стихала. Лишь сомы, опомнившись, хлестко колотили тяжелыми хвостами и куда-то ползли.

Перебирали невод, готовясь ко второму замету. Над лодками, над тоней, чуя поживу, кружились чайки да крачки, сбиралось черное воронье. А с высокого холма уже катился к берегу зеленый «уазик»-вездеход.

Любарь не зря свое становье оборудовал на займищном, низком берегу. Весенние разливы надежно отрезали его от всех путей, лишь водой добирайся. Здесь же, берегом высоким, от поселка ли, от города, от мест иных дорога лежала торная.

Машина подъехала к самой воде, вышли из нее милицейские, в штатском, оба — свои, из района. Один из угрозыска, другой — розовощекий пухляк — гаишник.

— Чего привезли? — весело спросил их Славик-Чугун.

— Себя, на погляд. Ты же по нас скучаешь, — отвечал гаишник.

— По тебе заскучаешь. На дню три раза рисуешься. А вот «угол-розыск» давно не появлялся.

— Я в городе, на курсах учусь.

— Либо экзамены подходят? — догадался Любарь. — А сазаний лоб, он — твоего умней. С ходу все сдаст.

— Точно… — засмеялся милиционер.

Нагрузили гостям рыбы, отправили.

Мультик — мужик нестарый, но уже с малиновым от пьянства носом — печально вздохнул им вослед:

— Жадные менты. Их начальник, тот всегда какого-нибудь пойла, но привезет. А эти — продуманы.

По трезвости Мультик всегда был печален, во хмелю с ним обязательно что-то случалось: из лодки на ходу выпадет, в колодец попадет, перепутает дома и в чужой заберется — все как нарочно, словно в детском мультфильме. Потому и звали его Мультиком.

Пока перебрали невод, готовя его к новому забросу, на тоню по горячему следу подбегала одна машина за другой. Из рыбколхоза, свое начальство, потом — врачи. Они, правда, спирту привезли. Потом машинешка из рядом лежащей станицы.

Перед новым забросом Любарь сказал:

— Славик, Мультик, берите байду с рыбой и гоните на ту сторону. А то Пухляк вякнет, и вся ментовка здесь будет, бакланьё. Рыба не шла, они — голодные. Товарную отбейте, и на хутор, там просили.

— Сколько?

— Грузите больше, заберут. Но вдвоем торговать не ездите, — предупредил он. — Я вас знаю, нажретесь и попадаете. Мультик поедет, он — наглей. А нам пришлите лодку с помощниками, двое пусть едут.

На том берегу возле рыбацкого стана всю путину кружился приблудный люд: Сатана, Водяной, Куцавелий, Попик, Хрипун, Кулига и прочие. Были у них свои лодчонки, моторы, кое-какая снасть. Жили вольно, промышляя на водку, об ином забыв. При нужде охотно помогали Любарю.

Второй раз кинули невод и тоже взяли рыбы неплохо. Сгоняли к становью, привезли харчей да водки и, перекусив, поплыли к Лебедёнку.

Рыбачьих тоней, уловистых, удобных, без зацепов, было на реке немного, и все они звались поименно: Харлан, Осинник, Лебедёнок, Солдат и прочие. Первый звался по имени деда, который тут жил когда-то; Осинник, видно, по деревьям, хотя их уже не было. Иные тони носили имена для теперешних людей совсем непонятные: просто Лебедёнок да Солдат. Как и все вокруг: Харсеева да Манская балки, ерики — Узяк, Кутерьма. Как озера, протоки и все иное.

На Лебедёнке, который два дня отдыхал, как и думал Дед, взяли хороший улов. Подтянули невод, стали рыбу в лодки грузить, орудуя «зюзьгами» — сетчатыми черпалами.

Подъехал «купец» из Донбасса. Донецкие помногу рыбы брали, привозили крепкий самогон, закуску, платили не торгуясь.

Загрузили купца, начали рыбу сдавать на свою, заводскую «приемку» и лишь к вечеру собрались, наконец, пообедать ли, поужинать — словом, по-людски поесть. А уже пьяные были и Славик, и Мультик. Матвеич блаженненько улыбался, морщинился, это у него первый признак. Любарь тоже выпил. А уж приблудных орда дикая к вечеру в свою обычную норму пришла, наглотавшись за день.

Были все приблудные на одно лицо: рожи — небритые, черные, заветренные, глаза — заплывшие. И перла наружу пьяная дурь. Галдели каждый свое.

— Подожгу его! Подожгу! — орал Хрипун. Это о доме, который они с родным братом не поделили.

— Прирежу стерву… — грозил неверной жене Кулига, сжимая кулаки. — Прирежу, и никто не узнает.

Морщинистый, усохший Водяной тоже кого-то ругал.

У лысого Сатаны горели огнем глаза. Что-то гнездилось в его башке, вряд ли доброе. Недаром часто проводил он ночь, связанный по рукам и ногам.

Все было привычно, как всегда. Дед похлебал горячего и отправился спать. Любарь просмотрел квитанции за сданную рыбу, прикинул деньги живые, довольно похмыкал и сказал:

— Поеду в станицу.

— Погнали! — обрадовался Мультик. — Я тоже…