Владимир Сапожников - Счастливчик Лазарев Страница 4

В квартире Саши — на полочках, в шкафах, на специальных точеных подставочках — всюду расставлены дорогие безделушки: бронзовые козлики, русалки из мельхиора, северные божки, резанные из моржовой кости, раковины, чучела птичек — подарки за его песни, за концерты, за волшебную красоту голоса. Подарки, подарки…

Очень много подарков получал этот счастливый, красивый белокурый человек…

Саша все-таки проснулся, когда Женька уходила, и, не открывая глаз, попросил взять что-нибудь на память. Она выбрала японскую куклу-гейшу, которую звали Чио. Черные узкие глаза японочки смотрели на Женьку с грустным и мудрым всезнанием.

Они с Женькой сразу подружились и вместе стали ждать, когда Саша вспомнит их, позвонит. Но прошла неделя, другая, наконец пришло время, когда стало ясно, что надо идти в больницу. Она решила покончить с собой, но прежде ей хотелось увидеть его, услышать от него хоть два слова…

Она сказала матери, что на три дня уходит в турпоход, и, вернувшись из больницы, проплакала ночь напролет. Но никто, кроме японочки с грустными глазами, не узнал про эти слезы. Стало чуть пасмурнее на душе, меньше осталось тайн в мире божьем, и Женька поняла, что далеко не все Золушки делаются принцессами. В конце концов она обвинила во всем себя и чуточку гордилась даже, что не унизилась до жалоб, телефонных звонков, попрошайничества. Однако, встречаясь глазами с безмолвной, но беззаветно преданной Чио, она спрашивала: «А может быть, нас не забыли? Может быть, он уехал и скоро вернется?».

Кукла загадочно молчала. Она-то знала, не все Золушки делаются принцессами, но все надеются…

Нет, никуда он не уезжал, и позавчера Женька прочла в афише, что Саша будет петь на капустнике историков и филологов. Два дня прожила как в бреду, на что-то надеясь, и все-таки опоздала на концерт. С галерки увидела в первом ряду Ольгин шиньон, и когда вышла в холл, увидела их вместе. Саша оглянулся на Женьку и кивнул, как кивают человеку, которого едва узнают. Хотелось провалиться сквозь землю, убежать, но Женька решительно подошла к Аркадию Львовичу, знакомому аспиранту с филологического, и пригласила его танцевать. Напропалую кокетничая с умным до зеленой тоски филологом, Женька потребовала вина и действительно выпила чего-то. А когда филолог, изображавший из себя Пьера Безухова, отвозил ее домой, позволила гораздо больше, чем заслуживал этот набитый цитатами пентюх. Ей было все равно…

«А может, на самом деле умереть? — спросила себя Женька. — Отравиться. Или под поезд. Как Анна Каренина».

Она увидела себя лежащей в гробу, увидела венки из бумажных цветов, скорбную процессию. Даже медный грохот нанятого оркестра услышала и… содрогнулась. Женька не могла выносить эти ужасные оркестры с полупьяными трубачами-лабухами, и когда на их улице кого-нибудь хоронили, запиралась в ванной. Кстати, и себя Женька увидела идущей за гробом — черная тальма, черное макси… Ей, блондинке, черное шло. По контрасту…

Женька уткнулась в подушку. У нее защипало глаза: очень грустно видеть себя в похоронной процессии, грустно в первый майский день быть несчастной. Вдруг вспомнила: экзамены на носу. Одно к одному на бедную головушку! Накатывает: зубрежка с утра до вечера, с вечера до утра, гляди на мир божий через оконные переплеты, как через тюремную решетку. Первый экзамен — западная история: три высокоученых булыжника с разливанным морем дат. Когда какой королишко родился, когда его помазал на престол папа Римский, в каком году от рождества Христова пырнул его ножиком родной братец.

Ах, уснуть бы снова! И пусть вместо жалкой действительности опять увидится чудная фантазия с полетом над цветущей лужайкой. Как все явственно! Даже запах цветов Женька слышала во сне: горьковато-пряный — ромашек, прохладно-сладкий — незабудок. Мать утверждает, если во сне летаешь, значит еще молодая, растешь. Глупости! После трех лет университетской зубрежки Женька чувствовала себя старухой. В глазах еще рябит от крученой готической вязи: только что по немецкому «тыщи» сдавала, и вот уже экзамены… Она совсем собралась поплакать — что за судьба у нее такая! И это называется счастливая юность?! — но в коридоре громко забили часы. Били долго, десять или одиннадцать раз. Женька начала было считать, но бросила: надоело. А пока считала, желание плакать перемоглось. Плакать надо ночью, когда никого нет, когда тебя никто не слышит, кроме бога. И мешала мать, которая гремела на кухне посудой, мешала доносившаяся с улицы возня: что-то кто-то делал под окнами, слышались разговоры, смех.

Ах да! Праздник, весна. Все счастливы, все торжествуют. Олечка торжествует, ну и пусть. Она-то уж не ошибется, счастливая победительница.

Ладно, всхлипнем еще разок — и хватит. Впереди — целая жизнь, хватит времени поплакать.

Женька отдернула портьеру и зажмурилась: в глаза ударило солнце, будто швырнуло горячим песком.

Противное солнце! Хоть бы еще полсеместра не выходило, отлежаться бы, отоспаться и начать новую жизнь. Хоть какую, лишь бы новую. Начнем ее сегодня же, сейчас же, и покрепче закроем дверь прошлого. Там для нас все умерло. Сказано: самая нищая свобода лучше сытого рабства. Эс лебе фрайхайт!

Она поймала на себе грустный взгляд с подоконника. Чио-Чио-Сан огорчили Женькины слезы, которые все еще текли, но они текли просто так. Как аккомпанемент к ее свободолюбивым речам.

— Не надо меня жалеть, — сказала Женька. — Ну, плачу, потому что плачется. Я же баба. Но Женька Димова не унизилась, не потеряла гордости. Согласна, неудачница, дура и неумеха, но презирать Женьку Димову никто не посмеет. Ты смотришь на цветы? Бедные фиалки! Забыла поставить в воду, была пьяна. Нет, цветы подарил не он, а другой. Умный, скучный и толстый. Мешок кишок. Что делать: все мужчины — мокрые курицы по сравнению с твоим хозяином…

На улице кто-то громко и хорошо заиграл на аккордеоне. Музыка — великая Женькина страсть, но сегодня она пугала, раздражала, отдавалась болью в сердце.

В дверь заглянула мать и, думая, что Женька спит, тихонько начала убирать. Подняла брошенный Женькин пояс, шляпу. Вчера Женька хотела повесить шляпу, но не хватило сил…

— Что за шум на улице, мам? Какой болван играет на аккордеоне?

— Деревья сажают на поляне. Два самосвала привезли. Оба дома вышли.

— Какие деревья? И при чем тут аккордеон?

— Саженцы от домоуправления, кажется, привезли, а на аккордеоне играет студент. Он там главный. Поиграет, берет лопату и работает. Оделась бы, пошла, а то совестно от соседей. У нас под окнами сосенки посадили, а мы палец о палец не ударим.

Лишний раз ударять палец о палец Женька не любила. Бедолага-студент ради хлеба насущного подрабатывает в праздник, а у нее, слава богу, он есть. И лучшее положение в таком случае — лежачее.

Но аккордеон!.. Студент-садовод играл искренне, чуточку наивно, но свежо, весело, отваживаясь даже импровизировать. Женьку опять укололо в сердце: в ушах зазвучали сладостные переборы Сашиной гитары. Ах, эта волшебница-гитара, вся исписанная автографами знаменитых людей! Была на ее деке подпись поэта, стихи которого Женька заучивала еще в школе. Может быть, Ольга бренькает сейчас на Сашиной гитаре, кокетничая и ломаясь… Той ночью Саша попросил ехать шофера на самой тихой скорости и всю длинную дорогу пел Женьке то, что никогда не исполнял для публики. Когда Саша спел недавно сочиненный им романс «Смейтесь, любимые тени» — светлый плач о мечте, которой не суждено сбыться, у Женьки заблестели слезы на глазах. Саша стер их расплющенным от струн пальцем и поцеловал ей руку. Настоящая музыка пьянила ее, Женька делалась шальной, почти невменяемой и, наверное, в это время походила на одну из крыс, которые бежали за флейтой андерсеновского музыканта.

— Все утро играет. Людям работать не скучно, — сказала мать про студента-музыканта.

Ах, мама, мамочка! Милая мамуля! Разве музыка от скуки? Музыка — это ураган, это ад и рай, сегодняшний цветной сон и горькая вчерашняя явь…

Но что взять с мамы, урожденной Коряковой из деревни Коряковки? Училась она семь лет, и неизвестно, кончила ли седьмой класс. Мама теперь — полковница, дама. Читает роман-газету и в беседе цитирует Есенина. Дурной тон, по ее мнению, быть толстой, и по совету женского журнала она рассыпает по полу спички и собирает их по одной. Жизнь у матери удалась, она гордится своим гнездом, мужем и детьми, особенно дочерью, отличницей и умницей, которая пойдет далеко. Куда, мамочка?

Отец рассказывал, как непросто было ему завоевать сердце самой красивой официантки столовой. Его, командира отделения, она предпочла всем другим претендентам, среди которых был даже ротный. Значит, в юности мама не лишена была проницательности, коли в младшем сержанте увидела будущего полковника. Отец давно в отставке, но семейство за ним, как за каменной стеной: папа — человек энергичный, деловой, современный.