Николай Гацунаев - Экспресс «Надежда» Страница 4

Просто? Даже слишком. Иные — и таких, судя по ресторану, немало — вошли во вкус, жили в свое удовольствие и сомнениями не терзались.

А он так не мог. Вновь и вновь мысленно возвращался в кабину пожбитего «ила», сквозь грохот и рев пламени хрипел в эфир: «Иду на таран!» — и брэсал сбой искалеченный самолет в лобовую на «мессершмитт-262», заходивший в хвост курбатовскому штурмовику.

Тогда было все ясно: надо выручать Мадьяра Курбатова, и не остается ничего другого, как таранить этот проклятый «мессер».

И вот тут-то и началась чертовщина. Прямо перед Иваном из ничего, непонятно как, в пилотской кабине возник человек и спокойным, но требовательным голосом спросил:

— Выжить хочешь?

Разумеется, то была галлюцинация, на нее не следовало обращать внимания, но фантом закрывал обзор и, чтобы от него избавиться, Иван яростно выругался и мотнул головой, отгоняя наваждение.

— Хочешь? — фантом и не думал исчезать.

— Пошел к дьяволу! — заорал Иван. — Убирайся!

И, видя, что тот не двигается с места, выхватил из кармана портсигар и швырнул в бесстрастную рожу призрака.

Наверное, именно в это мгновение «ил» и врезался в «мессер». Ослепительная вспышка полыхнула перед глазами, и все померкло…

Очнулся он в прохладной, золотистой от солнечного света комнате. Пахнущее свежестью постельное белье приятно холодило разгоряченное тело. Некоторое время он продолжал лежать, восстанавливая в памяти все, что с ним произошло. Потом осторожно высвободил из-под простыни руки и поднес к лицу. Руки были целые, без единой царапинки. Медленно согнул ноги в коленях — слушаются. Напряг мышцы живота — слегка побаливают.

«Жив… — мысль раскручивалась медленно, словно ржавая пружина. — Жив… Цел». И вдруг словно жаром полыхнуло из раскаленной печи: «А таран?! Значит, промахнулся?! Значит…»

— М-м-а-д-ддья-ар-р-р! — хрип рвался сквозь стиснутые зубы, свистел, рычал, шипел. — М-и-и-ш-ка-а-а!

Он отчетливо увидел, как реактивный «мессершмитт» настигает курбатовский «ил», как вгрызаются в фюзеляж дымящиеся трассы, и, не разжимая зубов, завыл тоскливо, по-звериному, чувствуя, как обжигают щеки слезы отчаяния и бессильной ярости.

Несколько дней он не притрагивался к еде. Лежал лицом к стене, ни на что не реагируя, ничего не слыша. И вспоминал, вспоминал, вспоминал…

Турткуль. Белые домики над бурливой ширью Амударьи. Колесные буксиры с караванами барж. Резкие крики чаек. И небо. Бездонное. Голубое. Влекущее. Летом они с Мишкой целыми днями пропадали на реке. Ставили подпуски на сомов, удили на затонах золотистых сазанов, гоняли на плоскодонке вверх до Шарлаука и вниз к Чалышу, Кипчаку, Каратау.

Было в Курбатове что-то притягательное, завораживающее, внушающее восхищение и потребность подражать. Неистощимый на выдумки, всегда чем-то увлеченный, к чему-то стремящийся, он был насыщен такой неиссякаемой энергией, что невольно заряжал ею других.

Бородатые казаки-старообрядцы, глядя на него, одобрительно качали головами: «Непоседа малый. Живчик». Грудастые речники в тельняшках и широченных суконных клешах свойски хлопали Мишку по спине: «Ртуть-парень!»

И только Иван знал Мадьяра другим: притихшим, задумчиво молчаливым. Бывало такое нечасто, но уж если случалось, вывести Мишку из этого состояния было непросто. Он мог часами лежать где-нибудь на травянистом пригорке, зачарованно глядя в небо, словно видел там что-то такое, чего никому, кроме него, увидеть не дано. Расспрашивать его в такие минуты было бесполезно, Иван знал это и ни о чем не спрашивал. Лишь однажды в городском парке, где они вдвоем готовились к выпускным экзаменам, он захлопнул учебник, обнаружив, что Мишка его не слушает, и возмущенно уставился на товарища. Тот сидел, прислонившись спиной к стволу старой акации и сквозь ажурную, перемежающую белыми кустами цветов зелень смотрел вверх, в безоблачной весеннее небо.

— Что ты там узрел? — с обидой спросил Иван.

С минуту Мишка молчал. Потом, все так же не меняя позы, вдруг начал читать стихи:

… И маленький тревожный человекС блестящим взглядом, ярким и холодным,Идет в огонь.Умерший в рабский векБессмертием венчается — в свободном!Я умираю — ибо так хочу.Развей, палач, развей мой прах, презренный!Привет Вселенной, Солнцу! Палачу!Он мысль мою развеет по Вселенной.

— Твои? — недоверчиво спросил Иван. Курбатов покачал головой.

— Бунин. Здорово, правда? Маленький тревожный человек… — Мадьяр промолчал, мечтательно зажмурив глаза. — А на всю Вселенную замахнулся.

— Это ты о ком? — Иван отложил книгу.

— О Джордано Бруно.

— И стихи о нем?

— О нем. — Мишка подобрал учебник тригонометрии, машинально перевернул несколько страниц. — Я, Ваня, летчиком хочу стать.

— Скажешь! — фыркнул Иван. — Это тебе не буксиры по Амударье водить.

Аэропланы были уже не в новинку. По ту сторону реки, в Ургенче, построили аэродром, и серебристые птицы частенько пролетали над Турткулем. Но одно дело восхищаться ими, задрав голову, и совсем другое…

— А я стану! — Мишка упрямо встряхнул чубом. — Вот увидишь! А может, вдвоем, а? Разузнаем, что и как, и сразу после экзаменов двинем? Тебе хорошо — в детдоме живешь, ни у кого отпрашиваться не надо.

Так родилась мечта. Сумасшедшая, неосуществимая, и потому особенно прекрасная и заманчивая. А рядом, в нескольких десятках метров от ограды парка, бурлила, вгрызаясь в глинистый берег, Амударья и гулко рушились в воду подмытые ею пласты грунта.

Глаза у учлета Курбатова были синие-синие, а чуб — цвета спелой пшеницы. Нос, правда, подгулял: маленький, с легкомысленно вздернутым кончиком, словно чужой на удлиненном, с резкими чертами лице. Особенно это бросалось в глаза, когда Курбатов смеялся. А смеялся он последнее время редко. Даже теперь, танцуя с любимой девушкой модное танго «Голубая рапсодия», Курбатов оставался серьезным, хотя причин для радостного настроения было предостаточно: позади годы учебы, еще немного — и прощай, училище, здравствуй, новая жизнь, служба, романтика дальних полетов!

Иван, тот от уха до уха сиял, а Курбатов — ни-ни. Молчалив, собран, сосредоточен.

А ночь — какие только в сказках бывают: серебряная от лунного света, ласковая, трепетная. И когда умолкает духовой оркестр, слышно, как за Волгой петухи перекликаются да где-то неподалеку девичьи голоса «Катюшу» выводят.

Катюша… Через несколько дней у них с Мишкой свадьба. Своей семьей жить начнут. И будет у этой семьи верный и неизменный друг — Ваня Зарудный. Вечный холостяк, потому что для него, как и для Миши Курбатова, свет клином на Кате-Катюше сошелся. А она полюбила Мишку.

Потом была свадьба. С шампанским. С танцами под патефон. С дружескими напутствиями, веселыми, но немного грустными. Потому как предстояли молодым военным летчикам дальние пути-дороги в летные части. И когда начальник училища — рано поседевший крепыш с четырьмя шпалами в петлицах — поднял прощальный тост, в голосе его звучала гордость за своих питомцев и печаль расставания.

Друзьям повезло: обоих направили в один полк. Но и месяца не прошло — грянула война, и они даже не смогли проводить Катю на вокзал к поезду, которым предстояло ей добраться до Чарджуя, а оттуда, уже пароходом, в Турткуль, к родителям Мадьяра.

В ноябре, возвращаясь с задания, угодил Иван под огонь немецкой зенитной батареи и на подбитой машине чудом дотянул до аэродрома. Посадить посадил, а из кабины выбраться уже не смог: закружилось, поплыло все перед глазами, и белым саваном опустилось на плексигласовый фонарь кабины холодное зимнее небо.

Одиннадцать осколков извлекли из Ивана хирурги. Год с лишним провалялся в госпиталях, прошел дюжину комиссий, добиваясь разрешения снова вернуться на фронт и, наконец, солнечным осенним утром вылез из попутного «доджа» и зашагал, разминая затекшие ноги, по хрусткой от ночного мороза — траве к домику у дальней кромки леса, где находился штаб эскадрильи.

После яркого солнца в комнате с обращенными к лесу окнами было темновато. Офицер стоял к свету спиной, так что лицо оставалось в тени, зато отчетливо смотрелись погоны на широких, словно рубленых плечах.

— Товарищ капитан! — Иван вскинул ладонь к козырьку фуражки. — Пилот Зарудный…

— Ванька! — выдохнул капитан, бросаясь навстречу. — Жив, бродяга! Вернулся!..

С тех пор они ходили в паре: Мадьяр — ведущим, Иван — ведомым.

— Я думаю, вам следует извиниться, Иштван. — Миклош говорил по-русски почти правильно, только с ударением не все ладилось. — Вы ведь не хотели его обидеть.

— Это с моим-то немецким?! — взмолился Иван. — Хватит и вон того вавилонянина с крысой.

— С вашей крысой, — поправил Миклош. — И я не уверен, что он вавилонянин.