Грация Деледда - Мать Страница 5

— Бог создал нас для радости. Он вынуждает нас страдать в наказание за то, что мы не умеем радоваться жизни, вот это уж и в самом деле точно, дура ты несчастная. Бог создал мир со всей его красотой и потом подарил его людям, чтобы они радовались. И тем хуже для тех, кто этого не понимает. Впрочем, мне важно не переубедить тебя, как ты, наверное, думаешь. Мне важно прогнать вас подальше отсюда, тебя и твоего Пауло. Вам же хуже будет, если останетесь жить тут.

— Мы уедем, не сомневайтесь, мы скоро уедем. Это я вам могу обещать. Я только об этом и думаю.

— Ты говоришь так, потому что боишься меня. Только напрасно боишься. Ты думаешь, что это я держал твои ступни и спички не зажигались из-за меня. Может быть, и так, но это не значит, что я хочу навредить тебе и твоему Пауло. Я только хочу, чтобы вы уехали. Но, смотри, не сдержишь слова — пожалеешь. Тогда мы еще встретимся, и я припомню тебе этот разговор. А пока оставляю тебе свои носки, заштопай их.

— Хорошо, заштопаю.

— Ну а теперь закрой глаза, потому что я не хочу, чтобы ты смотрела на мои голые пятки. Ха-ха-ха! — засмеялся он, одной туфлей сбрасывая другую и наклоняясь, чтобы сиять носки. — Ни одна женщина еще не видела моего тела, сколько бы на меня ни клеветали. А ты слишком стара и безобразна, чтобы быть первой. Вот один носок, вот другой. Скоро вернусь за ними…

Она открыла глаза и вздрогнула. Она снова была в кухне, одна, и вокруг выл ветер.

— Господи, какие сны! — со вздохом прошептала она. И все же наклонилась поискать носки, потому что ей почудились легкие шаги удалявшегося призрака, который, однако, так и не вышел на улицу.

Когда, расставшись с женщиной, Пауло вновь оказался на лугу, ему тоже показалось, что ветер, словно какое-то живое двуликое существо, толкал его, обдавал холодом, охлаждая после пылких мечтаний, и облеплял, отчего Пауло с дрожью вспоминал женщину, прильнувшую к нему в любовном объятии.

За углом церкви ветер налетел на него с такой силой, что он вынужден был остановиться, низко опустить голову и придержать шляпу и плащ. У него перехватило дыхание, и голова закружилась точно так же, как у его матери, когда она поняла тогда, на склоне горы, что беременна.

Он тоже чувствовал — с отвращением и в то же время с наслаждением, — что в нем рождается в этот момент что-то ужасное и большое. Он впервые до конца осознал, что любит женщину плотской любовью и радуется этой своей любви!

Еще несколько часов назад он заблуждался, говоря себе и ей, что любит ее только платонически. Он соглашался, однако, что она первая обратила на него внимание. С первой же встречи она искала его взгляда своими глазами, молившими о помощи и любви.

И постепенно он уступил этой мольбе, позволил завладеть собой, повинуясь чувству жалости. Одиночество, тяготившее обоих, толкало их друг к другу.

Вслед за взглядами сблизились и сомкнулись их руки. И этой ночью они целовались. И тут кровь его, столько лет пребывавшая в покое, вспыхнула, словно охваченная пламенем: плоть, побежденная и в то же время побеждающая, уступала.

И женщина предложила ему бежать из села, жить или умереть вместе. В упоении он согласился. Они должны были опять встретиться следующей ночью и обо всем договориться.

А теперь реальность окружающего мира и этот ветер, который, казалось, хотел раздеть его, срывали пелену обмана.

Тяжело дыша, он остановился у церковной двери. Он чувствовал, как весь заледенел. Ему показалось, будто он стоит голый на виду у маленького села и все его бедные прихожане, спящие усталым сном, видят его таким — обнаженным и почерневшим от греха.

И все же он думал о том, как удобней бежать с этой женщиной. Она сказал ему, что очень богата…

Ему захотелось тотчас же вернуться и объяснить ей, что они ошиблись. Он и в самом деле повернул обратно и двинулся вдоль стены, где незадолго до этого прошла его мать, но потом возвратился, растерявшись, упал на колени перед церковной дверью и со стоном прижался к ней лбом.

— Боже милостивый, спаси меня!

Он чувствовал, как мечется за спиной черное крыло его плаща. И на какое-то время он замер, словно ястреб, заживо пригвожденный к двери.

Вся его истерзанная душа разрывалась на части. И грудь бурно вздымалась, бушуя сильнее, чем ветер на плоскогорье, — в нем шла гигантская борьба между слепым инстинктом плоти и требованием духа.

Потом он поднялся, еще не осознавая, какая же из этих двух сил победила, но уже чувствуя, что способен здраво рассуждать и судить себя. Он сказал себе самому, что больше всего, больше, чем гнев и любовь господа, его приводят в ужас последствия скандала.

И одно то, что он ощущал в себе способность безжалостно осудить свой порыв, уже обещало спасение. Но в глубине души он сознавал, что уже привязан к этой женщине, как к самой жизни. Она была в нем, в его доме, в его постели. И он будет спать рядом с ней, окутанный неодолимой сетью ее длинных черных волос.

И он чувствовал, что за всем этим внешним проявлением страдания в тайниках его существа разгорается, словно подземный огонь, радостное волнение.

Но едва он открыл дверь в церковную пристройку, его поразила полоска света на полу в небольшой столовой и прихожей. Потом он увидел мать, сидящую, будто возле покойника, перед погасшим огнем, и его охватила тревога, уже не покидавшая никогда, и ему внезапно открылась вся правда.

Он прошел по этой светлой тропинке, споткнулся о ступеньку у двери в кухню и добрался до очага, вытянув вперед руки, как бы для того, чтобы не упасть.

— Почему вы еще не легли спать? — резко спросил он.

Мать обернулась. Она была очень бледна и, словно еще не совсем проснувшись, сидела недвижно, но спокойная, почти что суровая. Она хотела заглянуть сыну в глаза, но он избегал ее взгляда.

— Я ждала тебя, Пауло. Где ты был?

Он понимал, что любые слова, скрывающие правду, будут напрасным притворством, и все-таки нужно было лгать.

— У больной, — сразу же ответил он.

Его громкий голос на мгновение как будто перечеркнул дурной сон. На мгновение мать осветилась радостью, но тотчас же тень снова омрачила ее лицо, ее душу.

— Пауло, — тихо сказала она, с чувством стыда опустив глаза, но уже не колеблясь, — подойди ко мне, я должна поговорить с тобой.

И хотя он не подошел к ней, она продолжала еле слышно, как будто шептала ему на ухо:

— Я знаю, где ты был. Вот уже несколько ночей я слышу, как ты уходишь. А сегодня вечером я пошла за тобой и видела, куда ты ходил. Пауло, подумай о том, что ты делаешь.

Он молчал — казалось, не слышал. Мать снова подняла на него глаза. Он стоял над нею, высокий, смертельно бледный, недвижный, на фоне своей тени, словно Христос на кресте.

Ей хотелось, чтобы он возмутился, заявил бы, что ни в чем не виноват.

А он молчал и все время думал о том, какой крик души вырвался у него перед дверями церкви. И вот бог услышал его и послал ему навстречу мать, чтобы спасти грешного. Ему захотелось наклониться к матери, уткнуться ей в колени, умолять ее сейчас же увезти его из села. И в то же время он чувствовал, как от унижения и гнева у него дрожит подбородок. От унижения, потому что видна была его беспомощность, от гнева, потому что за ним следили, шпионили. И все же он страдал еще и от сознания, что причиняет ей боль.

И тут же ему пришла мысль, что нужно не только спасти себя, но и соблюсти приличия.

— Мама, — сказал он, приближаясь к ней и кладя руку ей на голову, — я повторяю, что был у больной.

— В том доме нет больных.

— Не все больные лежат в постели.

— Значит, ты болен больше, чем женщина, к которой ходишь, и тебе нужно лечиться. Пауло, я простая неграмотная женщина, но я твоя мать. И я скажу тебе, что грех сильнее любой болезни губит душу. К тому же, — добавила она, беря его за руку и привлекая к себе, чтобы он лучше слышал, — не одному тебе надо спасать свою душу, сын божий… Подумай о том, что ты не волен губить и ее душу… И уж тем более причинить ей зло.

Он слегка наклонился к ней, но тут же резко выпрямился, словно стальная пружина, — мать попала прямо в сердце. Да, это правда, с тех пор как он расстался с этой женщиной и испытал столько волнений, он все время думал только о себе одном.

Он попытался высвободить руку из сильных, холодных пальцев матери, но почувствовал, что она невероятно крепко держит его, и ему показалось, будто его связали, арестовали, заключили в тюрьму.

Он снова подумал о боге. Это бог лишил его свободы. И нужно было покориться. Но он испытывал и сильное раздражение, отчаяние, как преступник, которого схватили, а он не в силах вырваться и бежать.

— Пустите меня, — резко сказал он, с силой вырывая руку, — я уже не мальчик и сам понимаю, что для меня хорошо, что плохо.

Мать почувствовала, что вся похолодела. Ей показалось, будто он признался в своей ошибке.