Михаил Осоргин - Повесть о сестре Страница 5

— Няня, а ты погадай мне, выйду ли я замуж.

— Да ведь што мое гаданье. Может, правда выйдешь, а может, и так, понапрасному.

— Погадай, няня.

У няни в ее чуланчике лежат на полке карты в железной коробке. Этими картами она гадает уже лет двадцать и менять их не хочет, так к ним привыкла. Карты согнуты и почернели. У дамы бубен усы, у короля червей угол обрезан до уха. Катюша знает, что она — дама треф.

Дама треф ложится посередине, и на сердце у нее закрытая карта — без угла. Няня слюнит пальцы — без этого карту от карты не разлепить. Налево — дорога, направо — деньги.

— Ну, няня, что выходит?

— А чему тут выходить? Дурного ничего нету, все благополучно. То ли куда уедешь, то ли тут будешь жить с достатком. А надо быть, дорога, все три шестерки. Вон седьмерка виней — это тяжелые хлопоты, да, может, она потом уйдет.

Карточные масти няня зовет по-старинному: "буби, вини, крести".

На сердце оказался король червей. Но няня не уверена.

— Это кто, няня, суженый?

— Надо быть, суженый, только человек пожилой.

— Старик?

— Зачем старик? Может, и не старый человек, а с положением, в годах, не лоботряс какой. И из себя белокур.

— Ну и что же, няня?

— А разве я знаю! Может, и замуж за него пойдешь. За почтенного человека и лучше, не будет с его стороны никаких шалостев.

— Это какие шалости, няня?

— Всякие бывают, если человек неверный. Жена дома сидит, а он мотается.

— Как, няня, мотается?

— А так и мотается, что все бегает.

— По гостям?

— По гостям да по трактирам, кто их знает.

— Я такого не хочу, няня.

— Кому ж такого надобно, какая с им жизнь!

Опять выходит дорога и письмо. Катя на минуту задумывается. Едет она на пароходе или по железной дороге, пишет письма маме, няне, подругам. И сидит рядом с ней кто-то, неизвестно кто, дергает за руку, заглядывает, не дает писать.

Няня гаданьем недовольна: много черных карт, виней и крестей, окружили даму. Одна надежда — уйдут. Но как раз ушла вся сердечная масть, остались хлопоты, да туз и десятка бубей. Деньги будут, а любви особой не видно, даром что лег король прямо даме на сердце. Мало хорошего.

— Ну, няня?

— А что ж няня? Какая твоя няня гадальщица? Карта, она ляжет, как ее положат, верить ей тоже нечего. Другой раз другое выйдет.

— А сейчас нехорошо вышло?

— Особо плохого ничего нет. Зачем плохое? Ну и хорошего особенно нет. Богатство — это хорошо. Хоть и не в деньгах счастье, а и без денег не проживешь.

— А замуж выйду?

— А как же не выйдешь? И без карты выйдешь, и по карте так.

— А счастлива буду, няня?

Тут нянька сердится:

— Счастье, милая, сам себе человек делает. Люби мужа — вот тебе и счастье. С неба оно не свалится, счастье. И все это гаданье выходит — одна глупость.

— Ты картам не веришь, няня?

— Чего им верить, я и так знаю, без карт.

И правда: восемьдесят лет на свете проживши — как же не знать няне, в чем счастье и как его добывают! И сама была замужем — в свое время досыта наплакалась. В деревне, где жила няня молодой, про счастье так говаривали: "Счастье да трястье на кого нападет". А то еще сами на себя плакались: "Таков наш рок, что вилами в бок".

— Главное дело, Катенька, чтобы за большим не гнаться, малого не пропустить. Кому какая доля выпадет. Кто другого жалеет, тому и жить легче. А бояться нечего — от судьбы не убежишь.

Няня охает, несет коробку с картами обратно в свой чуланчик. Лиза раскрашивает зеленым, красным и желтым третий букет цветов — все три одинаковы: по две маргаритки справа, по две слева; и только ленточки разного цвета. Я доломал до конца графитик в циркуле. Катя снова склонилась над книгой; смотрит она не на страницу, а на рисунок скатерти — но и его не видит. Задумалась Катя.

Звонок в передней: мама вернулась.

Катя что-то придумала

С утра у нас в доме волненье и суета. Мама звенит ключами, няня стучит ящиками шкапов и комодов, часто вбегает Саватьевна что-нибудь показать, а то вызывает маму на кухню.

Мне все это любопытно, но меня совсем затолкали:

— Костенька, да не вертись ты под ногами!

Примечательно, что перед обеденным часом мне дали хлеба с ветчиной и стакан молока: значит, обед будет поздно. Известно также, что к обеду будут гости: из буфета вылезло все столовое серебро, а из магазина принесли несколько бутылок вина. Вино у нас бывает только на Пасху, — значит, сегодня день совсем особенный.

Он и вправду особенный. И вообще в последние дни происходит что-то не очень понятное. Катя, например, все время ходит на цыпочках, и к ней нет приступу. О чем ее ни спросишь — она отвечает рассеянно, а то и совсем не ответит. И мама постоянно останавливает:

— Костя, не надоедай Катюше. Иди и играй или почитай что-нибудь.

Мама все шепчется то с няней, то с Катей, а то ходит с заплаканными глазами. Что-то случилось, и, по-видимому, с Катюшей: все на нее смотрят, вздыхают, качают головой.

Кое о чем я, впрочем, догадываюсь, так как слышал странный разговор между мамой и няней:

— Чего же убиваться, барыня, чай, по своей воле идет.

— Няня, да ведь она совсем девочка, ничего не понимает.

— Чего ж тут и понимать-то, тут и понимать не надобно.

— Может быть, она его и не любит.

— А не любит — полюбит, барыня, наука нехитрая.

— Ведь на всю жизнь нянюшка!

— Это конечно.

— Подождать бы год-другой.

— А чего ждать, барыня? Она-то подождет, ему ждать невозможно, он человек в годах и с состоянием. Этакий сразу другую себе найдет.

— Бог с ним, с состоянием.

— Как же можно, барыня! С деньгами все легче жить, чем без достатка, особенно коли человек почтенный.

— Не знаю, нянюшка, как-то все внезапно вышло. Уж очень скоро.

— Так-то и лучше. Никто девушку не неволит, самой приятно, и подружкам завидно.

Говорили, конечно, про Катюшу, которая что-то придумала, а мама не знает, хорошо ли Катюша сделала.

Сестра только что окончила гимназию. Ей шел семнадцатый год, и я считал, что она уже довольно старая, конечно не такая, как мама и няня. Любовь моя к сестре от этого не уменьшилась. Катюша была, по-моему, замечательная, и я не удивился, что она придумала что-то такое, чего даже мама не ожидала.

Человек, про которого говорили, что он очень почтенный и с состоянием, был, конечно, белокурый инженер Евгений Карлович. С некоторых пор он стал часто у нас бывать. Но он был человек посторонний, недавний знакомый, и мне не сразу пришло в голову, что Катя задумала на нем жениться; женятся-то, кажется, только на самых лучших знакомых. Катюша разговаривала с ним очень мало, а только смотрела. И он больше разговаривал с мамой, а иногда шутил со мной.

И однако, в этот день за обедом Катю посадили рядом с инженером, и все на них смотрели. Потом стали пить вино, налили и мне совсем на донышко стакана, а после индюшки встал мой крестный отец, Аркадий Петрович, поцеловался с мамой, потом поцеловал Катюшу — и тогда все стали поздравлять Катюшу и инженера. И я заметил, что Катюша очень испугалась, чуть не заплакала, а инженер доволен. Только тут я окончательно понял, что Катюша все-таки решила жениться. Собственно, я думал, что она тут же за обедом и женилась, но после няня мне объяснила, что это была только помолвка.

— Свадьба, Костенька, после Петрова дня.

— А как, няня?

— А так, что обведет поп трижды вокруг налоя — вот тебе и прощай наша Катюша.

Моя детская память — чувствительная и непреложная пластинка — сохранила лицо Катюши в эти дни: немножко вытянутое, удивленное и торжественное. Сестра, раньше такая веселая, жизнерадостная, теперь молчаливо бродила по комнатам, точно прислушиваясь. Когда с ней заговаривали, она удивленно улыбалась, осторожно смеялась и не знала, как ей держаться.

Теперь я знаю: она и впрямь была удивлена. Внезапно в ее жизни произошло огромное событие: пришел человек и уверенно положил ей руку на неопытную детскую головку; человек большой, взрослый, самостоятельный, который всем нравился, и ей нравился, и перед которым все как будто заискивали. Когда он появлялся — все обращались к нему и никто ему не возражал. Он был очень мил, привлекателен, любезен, но главное — он был выше и лучше всех, кого знала Катя. И этот человек выделил ее, Катюшу, из всех людей и предложил ей делить с ним всю остальную жизнь.

Она была слишком юна, моя милая сестренка, чтобы полюбить сознательно. Она была поражена. Она невольно внушала себе чувство, назвав его — на детском своем языке — любовью. Но я знаю теперь, что она отдавала себя этому незнакомому инженеру из чувства удивления, почтительного восторга перед его силой и взрослостью, может быть, из чувства присущей ей вежливости и уважения к взрослым.

Ее чувство мне тем более понятно, что оно передалось и мне. Со дня помолвки я благоговел перед женихом сестры. Он казался мне великим и единственным, образцом и примером для подражания.