Владимир Петров - Горечь таежных ягод Страница 6

Павлик взял пару чемоданов, изумленно крякнул: в каждом, пожалуй, килограммов по сорок. А то и больше. Интересно, чего он туда умудрился напихать?

Полосатая тенниска ринулась вдоль вагона, с минуту выразительно-уговаривающе помельтешила перед проводницей, загорелая лысина исчезла в проеме вагонной двери.

— Псих ненормальный! В такую жарищу — без шляпы, — сказал Павлик.

— Слишком деловой тип, — процедил сквозь зубы Марфин. — Есть такие, которым даже шляпа мешает. Вот ты же едешь с пустыми руками — даже «сидора» не взял.

— Я — другое дело. Мне обратно собак везти, потому руки должны быть свободны.

— Вот и он предпочитает иметь свободные руки, — Марфин с ненавистью швырнул чемоданы в тамбур. — Ты смотри, Рыба, не контактируй с этим фигляром. По-моему, он лицемер. Липкий человек.

— Как это липкий?

— А вот так. Скользкий, липкий. Притронешься, и сам липким станешь.

— Ну это ты брось. По-моему, он мужик ничего…

— Если он ничего, тогда ты балда.

— Ты что? С цепи сорвался? Жалею, что оставил на тебя собак.

Марфин явно разозлился. Впрочем, Павлику это понравилось: в отместку за три часа занудливой марфинской морали.

Он достал кошелек, в котором было семь «рэ» (рубль он истратил на комплект курортных открыток для Нины), и миролюбиво спросил:

— Сколько я тебе должен? Ты ведь доплачивал за билет. За купейность.

— Ничего ты мне не должен, — нахмурился Марфин. — Деньги тебе самому нужнее.

— Вообще-то да. Но я потом тебе отдам. Из следующей получки.

— Там видно будет.

Проводница крикнула, чтобы заходили в вагон — впереди заискрился зеленый глазок семафора. Павлик хлопнул ладонью по руке Марфина и вдруг почувствовал горечь. Он только что радовался, потому что все так удачно, благополучно складывалось: здесь оставались заботы нелегкой солдатской службы, впереди его ждали радости встреч с родными, друзьями, с Ниной. И вдруг ему расхотелось ехать. Его не пугала неизвестность предстоящей командировки, наверняка трудной, может, даже и невыполнимой…

Все утро он был взвинчен, и вот теперь ни за что ни про что, так вот, из мелочной мстительности обидел Марфина.

— Знаешь что, Федь… — у Павлика дрогнул голос. — Ты на меня не сердись. Я тебе привезу эспандер. Рижский, на стальных пружинах.

— Да ладно уж…

Павлик стоял у окна вагона, глядя на проплывающие мимо захламленные дворики городской окраины, и, когда ошалело загрохотали железные фермы моста, подумал: прав Марфин, прав — все пути, в конце концов, проходят по земле. Остальное мираж — игра света, причуды воображения.

Вспомнил растроганное, непривычно размягченное лицо Марфина, дрожащую губу с бусинками пота, и ему стало жаль приятеля, который побежал за мороженым, да так и не успел, не вернулся к отходу поезда…

Вагон был полупустой, весь пронизанный светом, наполненный запахами весенней зелени.

Владелец чемоданов стоял в раскрытой двери соседнего купе, морщился, щурился, что-то показывая глазами. Опять, что ли, помощь понадобилась?

Нет, оказывается, он приглашал Павлика в свое купе: тут совсем свободно, пускай занимает полку — какая разница, где ехать? Вдвоем веселее, а с проводником можно договориться.

На столике, на бумажных салфетках была разложена дорожная снедь и стояли две бутылки черного пльзеньского пива. Павлик сел у двери и, не глядя на столик, потянул носом: паштет, сыр и, кажется, домашняя свиная колбаса…

— А мне ваш товарищ не понравился, — сказал сосед, разливая пиво в бумажные стаканчики. — Какой-то заносчивый.

Павлик отхлебнул глоток пива, посмотрел на гостеприимного попутчика. Привлекали его глаза: широко расставленные, зоркие, с коричнево-золотистыми искорками в темных зрачках. И пушистые черные ресницы, не мужские, а совсем как у Павликовой племянницы-первоклашки.

— Нет, — сказал Павлик, — Вы ошибаетесь. Он не заносчивый, он принципиальный. Непримиримый.

— Любопытно, — сказал сосед, вытирая большим клетчатым платком лысину.

«Странно, — подумал Павлик, — как он вытирает лысину: от правого уха к макушке, оттуда к левому виску, будто переставляет шахматного коня. А это ход ладьей — со лба прямо на затылок».

— Вы, наверно, шахматист?

— Немножко, — сосед снова наполнил стаканчики. — Угощайтесь. Паштет из куриной печенки домашнего фирменного производства. Мое любимое блюдо. А вот — селедка по-гречески.

— Спасибо, — сказал Павлик. — Я лучше возьму вот этого вяленого бычка. Так вы, значит, не шахматист?

— Да нет же! Если вы хотите предложить мне партию, то я заранее пас. Партнер я никудышный.

— А кто же вы по профессии?

— Я музыкант, если это вас так интересует.

Признаться, Павлика это действительно интересовало. В этом маленьком мускулистом человеке было что-то такое, что вызывало острое любопытство. В нем что-то не стыковалось: инвалид — и прекрасно тренированное тело, подобострастие на перроне — и самоуверенность сейчас. Потом эти громоздкие желтые чемоданы…

Павлик чувствовал себя лопоухим щенком, которого сунули носом в свежий «говорящий» след, а затем приказали: ищи сам. И азартно, и любопытно, и ни черта непонятно.

— Музыка — это хорошо, — сказал Павлик. — Рояль, скрипка, всякие там валторны…

— Между прочим, я музыкант-эксцентрик. Что это такое? А вот, пожалуйста.

Он постучал вилкой по бутылкам, граненому стакану, никелированной стойке настольной лампы, даже по оконному стеклу. Прислушался, долил в стакан пива и снова прошелся вилкой. Прозвучали первые такты «Полюшка-поля». Потом взял у Павлика расческу, обернул ее бумажной салфеткой и стал весело наигрывать, не хуже чем на губной гармошке.

Но Павлик хмурился: ничего особенного. Циркач. К тому же бывший. Инвалид третьей группы по причине производственной травмы — сорвался с трапеции во время репетиции. А когда они официально познакомились (встали, с достоинством, как какие-нибудь дипломаты, пожали друг другу руки), Павлику и вовсе сделалось скучно. У попутчика оказалось заковыристое имя-отчество Валиэнт Захарович. «Черт те что, — подумал Павлик, — чуть ли не Валет, да только валеты лысыми не бывают».

И все-таки он ошибался — Валиэнт Захарович оказался забавным человеком. Он умел говорить ярко, красиво, увлекательно. Но это выяснилось только после третьей бутылки пива.

Потом у него были потрясающие жесты. Валиэнт Захарович вскидывал руку ко лбу, изящно скользил ладонью над лысиной, над самой макушкой рука взлетала вверх и оттуда сабельным ударом рассекала воздух вниз, влево и вправо. Если вниз, то за этим следовал неожиданный, прямой и острый, как лезвие штыка, вопрос:

— Что такое жизнь?

— Жизнь — это… это… — терялся Павлик. — Ну это борьба.

— Правильно, Павлуша. Если брать в глобальном масштабе. А если рассматривать камерно, индивидуально?

— Как это?

— Ну вот, скажем, применительно к тебе, ко мне. К каждому человеку в отдельности.

— Ну это тоже борьба… Только поменьше.

— Ха-ха-ха! — не смеялся, а трагически-снисходительно выговаривал Валиэнт Захарович. — И еще раз ха-ха-ха. Именно в этом драма маленького человека. Скажи, Павлуша, ты читал «Дон-Кихота» — роман великого испанца Сервантеса?

— Вообще-то в школе проходили.

— Так вот, этот благородный Дон-Кихот Ламанчский всю жизнь только и занимался тем, что боролся с выдуманными им самим противниками: с ветряными мельницами, с баранами. А в действительности ему не с кем и незачем было бороться. Ему надо было просто мирно жить и наслаждаться жизнью. Но он этого не понимал, потому что был сумасшедшим. Но мы-то ведь нормальные люди и должны подходить к делу с разумной точки зрения. Понимаешь, о чем речь?

Павлик покосился на маленькую загорелую руку, решительно рассекшую воздух, и трудно вздохнул.

— Понимаю… Хотя и не очень.

— Не надо выдумывать ветряных мельниц! Не надо выдумывать трудности, чтобы потом преодолевать их. Да, в жизни у каждого встречаются преграды, препятствия, согласен. Общество ставит перед человеком различные ограничения, рамки, условности. Но зачем же лезть на рожон, зачем биться лбом, когда можно спокойно обойти? И все — в рамках закона. Зачем выдумывать тебе эту так называемую «борьбу»?!

— Но иногда приходится и подраться.

— Иногда — не отрицаю. Однако в целом-то человек — существо миролюбивое, незлобивое, жизнелюбивое. Я вот инвалид, живу, не жалуюсь на судьбу, у меня и домик, и участок, и свой автомобиль. А другие озлобляются, ссорятся, интригуют.

Со многим в суждениях красноречивого соседа Павлик не соглашался, однако спорить не стал. Полезно послушать, подумать и сделать для себя выводы.

Павлик вышел в коридор, закурил. Значит, что же получается? Два подхода и две категории людей. Одни в компании с Дон-Кихотом, другие, которые не любят понапрасну подставлять лоб, ближе к музыканту-эксцентрику.