Ада Рыбачук - Остров Колгуев Страница 8

— Зачем стреляешь?.. Есть ведь не будешь…

Ненецкий разговорный язык изобилует гортанными звуками: часто слова в произношении как бы плывут на одном дыхании и имеют странные, придыхательные ударения — как вздохи. Почти всегда ненцы так же характерно, по-своему, выговаривают и русские слова.

Но здесь что-то уж очень много придыханий — почти поет.

Оборачиваюсь.

Человек редко — во всяком случае не очень часто — бывает образом.

Таули всегда был образом.

Он переставал им быть, только когда сильно напивался.

Совершенно ровного цвета, без обычного для северян румянца — только тяжелые веки слегка покраснели от ветра и низкого солнца, — его лицо похоже на скульптуру, сделанную из темного песчаника, выветренную и обобщенную временем…

Ведет он себя так, что мы чувствуем себя как-то «не по себе».

В нем нет заносчивости, он даже явно стесняется нас, и все-таки нам в его присутствии как-то не по себе.

Он одного с нами возраста, окончил только островную школу — четыре класса. В общении с ним я не чувствую разницы в образовании, несмотря на то, что мне часто приходится объяснять ему какое-то понятие или значение отдельного слова: просто слова эти и понятия — из другой жизни. Он тоже многое объясняет нам.

Желтая суконная полоса на его шапке выглядит парчой, драгоценным металлом сверкают и медная цепочка, на которой висит нож, и медные полосы простого и крупного орнамента ножен.

Мы едем в чум к Таули.

Почему-то так случается, что каждая наша поездка в тундру чем-нибудь замечательна. А может, в тундре каждая поездка — это не так-то просто?..

Не успеваем миновать мутно-серую холодную равнину за поселком — замерзшее болото, — как начинается пурга.

Дышать трудно — ветер усиливается. Снег забивается во все щели и швы одежды. Мы на опыте убеждаемся, что ненцы не напрасно защищают швы сукном или пучками оленьей шерсти. Ветер проникает всюду. Ведь известно: чем меньше щелка, тем резче дует. Ничего не видно. Впереди идет упряжка Идё, брата Таули; они часто перекликаются, чтобы не потеряться.

Едем, едем все в ту же плоскую вертикальную смесь ночи и снега; неожиданно (успеваешь только заметить, что вдруг исчезли олени твоей упряжки) санки куда-то летят, догоняя увязших в снегу оленей, переворачиваются, перекатываются через них; все путается. Придя в себя, разбираем упряжь, растаскиваем санки и ощупываем в темноте оленьи ноги, нет ли переломов. Таули считает всех нас — все на месте.

Жарко. Стоим, отдыхая, кружком, укрывшись от ветра. Плечом к плечу, касаясь головами. Так повторяется много раз.

Два чума — Таули и Уэско — стоят вместе: их стада сейчас слиты.

Ветер пахнет дымом. Таули приглашает в чум.

Сын Уэско, откинув шкуру, заглядывает в чум, здоровается. Идем к чуму Уэско здороваться.

Хорошо, что нас двое — Володя пьет чай в чуме Уэско, я живу в чуме Таули.

У Таули четыре брата и две сестры. Сейчас в чуме живут его мать и два брата.

В зимнем чуме шкуры лежат на досках, специально выпиленные доски лежат на снегу. Между ними полоса снега. Когда снег загрязнится, приносят и утаптывают чистый. В центре этой снежной полосы костер.

Обычно по одну сторону костра живут старики, по другую — молодые. Едят отдельно — с каждой стороны ставят низенький столик.

По одну сторону от костра живут мать Таули и его старший брат — очевидно, он уступил место с другой стороны костра мне.

По другую — мы. Мы — это Таули, Иде и я.

Мы живем в самом центре круга под куполом темноты и звезд, ходим по земле, сидим и лежим на земле, мы ощущаем землю, на которой живем.

В этом чуме кормит и сохраняет огонь мать Таули. Высокая худощавая старуха с темным лицом, таким темным, что мне никак не разглядеть его черт: она ходит согнувшись — от дыма костров и постоянного выделывания шкур.

Каждый день ездим «имать» оленей.

Вместо дня чуть-чуть сереют сумерки. Едем белой тундрой за белые сопки. Я чаще всего сижу на санках позади Таули, прячась за его спиной от твердых и острых кусков смерзшегося снега, летящих из-под оленьих копыт.

«Имают» долго на большой круглой сопке. Собаки не дают оленям разбегаться.

Таули догоняет оленя и ловко бросает свистящий тынзей, связывает и догоняет следующего, во всей его фигуре чувствуются сила, ловкость и что он сам ощущает свою силу и ловкость и радуется им. Реакция у него мгновенная. Часто взрослый олень волочит его за собой, смерзшийся снег режет в кровь руки и лицо, но оно не меняет выражения.

Меняются только глаза — следящие за оленем, измеряющие расстояние, зоркие, точные глаза, прикрытые тяжелыми веками от ветра и колючего снега:

Рисуем чаще всего углем и пастелью.

Я пытаюсь писать гуашью — для этого нужно иметь банку кипятку и писать очень быстро.

Мать Таули сидит в углу на шкуре, шьет, но я чувствую, как она все время следит за мной.

Я не успеваю кончить писать, только подхожу к концу — не знаю, как она об этом догадывается, — она берет чайник, в котором остатки чая еще не замерзли, немного сухого мха и, поливая из чайника пятна краски на досках пола, трет их мхом.

Воды мало, и я всегда удивляюсь точности, с какой старуха попадает струйкой из чайника в пятнышко краски.

Она просто не выносит этих пятнышек и вообще, по-моему, слишком любит чистоту.

Утром, едва только одеяла, шкуры и спальные мешки свернуты и запиханы в угол между шестами чума и полом, она уже молча через костер с другой половины чума швыряет мне лата-то — гусиные крылья, веник, чтобы я смела насыпавшуюся шерсть.

Как она смотрит на меня, когда я выворачиваю, чтобы сушить, пимы из жестких камусов! Ее презрение просто великолепно. Таули, когда я делаю что-нибудь уж очень неловко, вполголоса и глядя в другую сторону, объясняет мне, что надо делать, чтобы это лучше получалось.

А как она смотрит, когда я скручиваю жилку, чтоб зашить дырку на подошве! Так же примерно она смотрит на Таули, когда он вечерами играет со мной в савыко — игру-головоломку, в которую можно играть без конца. По-моему, и Володя тоже побаивается ее.

…На одной половине сидим мы — я и Таули. На другой половине — мать Таули, шьет. Шьет и косится на палитру и кисти, лежащие на полу.

Мне и так трудно — все время замерзает краска. Я пишу уже около часа — костер потух, ведь топят только для того, чтобы сделать чай из снега; мясо в большом закопченном котле варят вечером; я пишу темперой, а в консервной банке уже не вода, а лед с маленькой прорубью посредине; на кистях намерзли ледяные наросты. Но хуже всего то, что вода с краской замерзает тонким слоем прямо на картоне. С силой вожу кистью по палитре.

А старуха все шьет и косится. Потом она встает, вздыхает, неторопливо достает из-за пазухи сверток березовой коры — осторожно, как старинный свиток. Отрывает кусочек коры и подносит его к своей толстенной самодельной папиросе; часто затягивается.

Береста потрескивает, вспыхивает. Старуха держит этот потрескивающий яркий цветок прямо в пальцах, осторожно и неторопливо кладет его под аккуратно сложенные посреди снеговой полосы поленца длиною в карандаш.

Я очень радуюсь, но стараюсь, чтобы это было незаметно; подвигаю банку ближе к огню — лед быстро начинает таять.

Я пишу еще час, а может, и два. Густой, эластичной, податливой — растаявшей краской. И никто не едет к чуму.

Это уже неважно, как получился этюд, — не в этом дело. Я даже не знаю сейчас, что важнее — великолепное лицо Таули с тяжелыми веками, с линией скул и губ, за которыми удивительным образом угадываются белые просторы тундры и ослепительные блики океана у Северного берега, или эта темная, с кольцами, которые уже никогда не снимутся, высохшая старушечья рука, подкладывающая в костер коротенькие поленца.

Таули уехал в поселок, вернулся через три дня и теперь едет к Северному берегу — ему нужно отвезти на маяк Норд бочку керосина.

Естественно, что нам тоже совершенно необходимо ехать. К северу идут четыре упряжки. Кроме Таули, меня и Володи, едет еще Хурк.

Белый берег — кончилась земля, началось небо.

Ветер с моря, соленый.

И никак не уйти от берега.

Не понимаю, но чувствую, почему возвращаются сюда люди, хоть несколько лет прожившие на севере…

Мы заходим в домик у маяка.

Нас зовут ужинать в комнату — Таули и Хурка не зовут. Нам готовят постели в комнатах — им вообще ничего не стелют.

— Переспят в малицах.

Я живу в чуме у Таули, мы спим рядом — наши шкуры-постели разделяют несколько досок пола и Сэвк, которого Таули всегда привязывает веревкой к шкуре, на которой спит сам. И эта темная старушечья рука с кольцами, которые уже никогда не снимутся, подкладывающая коротенькие поленца в огонь…