Музафер Дзасохов - Весенние звезды Страница 9

Бимболат не хотел садиться в повозку. Но я его уговорил.

Приехали. Но тут оказалось, что кукурузу Гадацци еще и не мололи. Ну разве нельзя было узнать прежде, чем посылать человека? Ведь он с работы мимо мельницы шел, мог бы спросить. Но где там! Боится свою честь уронить. Вроде бы с него погоны сняли, если бы он лишний раз поговорил с мельником!

Но все-таки приехали не зря, погрузили муку Бимболата.

Уже совсем стемнело, когда мы вернулись в село. Уже и лампы зажгли. Только в окнах Цымыржа нет света, будто вечер к ним приходит позже, чем к другим. Вечно он с женой из-за этого ругается. «Не умеешь, — говорит, — керосин экономить!» А что однажды у него с сыном получилось… Об этом все село знает.

Как-то зимним днем Цымыржа сидел дома около горящей печки. Скрутил цигарку. В это время из школы вернулся сын.

— Подай мне огня, — сказал Цымыржа.

Мальчик бросил свою сумку, схватил коробку спичек, зажег и поднес спичку к его самокрутке. Цымыржа, вместо того, чтобы прикурить, размахнулся и дал мальчику пощечину.

Жена Цымыржа набросилась на него:

— Что с тобой случилось? Зачем ребенка бьешь?

— А пусть он попробует в следующий раз около горящей печки мне спички зажигать!

— Ты же сам огня попросил! Бог бы тебя наказал!..

— Попросил. Ну и что же? Свою голову не надо иметь?

— Чего ты от него хочешь, чтоб тебя бешеные волки съели!

— Надо же спички беречь! В печке поленья горят. Можно же было догадаться! Привыкли на готовом! Не знаете, почем фунт лиха! А следовало бы хоть раз поинтересоваться, откуда идут и дрова, и спички, и кое-что еще…

Все у нас уже знают, почему в окнах Цымыржа позже всех загорается свет.

На улице, под акацией, сидели старики — Ханджери и Каламыржа.

— По-моему, Дудтул уже на тот свет поглядывает, — сказал Каламыржа, — уж больно у него походка осторожная стала.

— Да что там говорить, — поддержал его Ханджери, — кляча — она и есть кляча.

Бимболат лукаво улыбнулся.

— Какая же это кляча? Девушка в двадцать три года о женихах помышляет, а ты хочешь Дудтула в этом возрасте к Бараштыру[6] отправить!

— Неужели ему уже двадцать три года? — удивился Ханджери.

— Ей-Богу, целых двадцать три, двадцать четвертый пошел. Мы его с Байма вместе покупали. Он за Дудтула такую корову отдал! А как начали строить колхозы, Байма сам отвел его на колхозный двор. Правда, с условием, что коня закрепят за ним. До самой войны на нем работал.

Байма — это мой отец. Поэтому я никогда не замахнулся кнутом на Дудтула.

А вскоре мне пришлось снова столкнуться с Гадацци. Я ехал с дровами из леса; набрал там сучьев, валежнику. Вот уже миновал кладбище. Дальше дорога вдет под гору. Я соскочил с арбы, иду рядом с Дудтулом, придерживаю его. Переехали через мост, теперь рукой подать до дома. Садиться в арбу не стоит, дойду и пешком.

Откуда ни возьмись Гадацци:

— Стой!

Я остановил коня.

— Ты где был?

Будто сам не видит.

— Почему взял коня без спросу?

Я молчал: я знал, что каждое мое слово будет еще больше выводить его из себя.

— Весь в отца пошел!

Ну, этого я уже выдержать не мог.

— Что плохого сделал мой отец?

— Весь заказник вырубил — вот что он сделал? А теперь ты взялся!

Я взялся! Не видит, что ли, какие дрова у меня на возу? Да еще и на отца клевещет!

— Вот когда отец вернется с войны, тогда ты это ему и скажи. Он поговорит с тобой!

— Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай: почему взял коня без спросу?

— Захотел и взял! Еще что?

Руки у меня начали дрожать, гнев душил меня.

— Сейчас я тебе покажу, мерзавец!

— Попробуй! Попробуй только!

Я поднял с земли два камня. Гадацци не ожидал этого и растерянно остановился.

— Подходи, подходи, если такой храбрый!

Гадацци остался на месте. Я тронул коня. Дудтул сам повернул к нашему дому. Я же по-прежнему крепко сжимал в руках два влажных голыша.

— Завтра можешь не выходить на работу! — крикнул мне вслед Гадацци.

Я молчал.

— И послезавтра, и через неделю!

— Мне скоро в школу, не то стал бы я спрашивать твоего разрешения! — крикнул я ему в ответ и поспешил за арбой.

Переходя мост, я кинул голыши в реку. Но на всякий случай взял с арбы топор и засунул за пояс.

Дзыцца сразу увидела, что я расстроен. Я рассказал, что случилось.

— Нельзя так разговаривать со старшими, Габул.

— Пусть не задевает отца.

— А что он о нем говорил?

— Сказал, что отец весь заказник вырубил! Пусть не смеет отца трогать!..

— Хорош друг… — грустно сказала она.

К кому относился этот упрек? К Гадацци за то, что оскорбил отца? Или к отцу за то, что называл Гадацци своим другом?

— Твой отец никогда в заказнике не рубил, — продолжала Дзыцца. — Кто-то ночью там, в Кобошовом лесу, срубил самый ветвистый дуб. А твой отец в этот день был не в Кобошовом лесу, а в Большом лесу, взял на это разрешение. Люди увидели, что он сгружает с повозки дрова, и пустили слух, что именно он срубил тот дуб.

Лесник Караше пришел к нам и с ним еще какой-то человек из лесничества. А когда посмотрели, что это не дубовые поленья, то и ушли обратно. Видно, об этом-то случае и вспомнил Гадацци. Но ведь это же ложь! Наговаривает он на нашего Баппу!..

Дзыцца печально задумалась. Потом спросила:

— Значит, сказал, чтобы ты больше не выходил на работу? Так я поняла?

— Да.

— С твоим отцом они съели пуд соли… — Дзыцца глубоко вздохнула. — А теперь обливает его грязью… А ведь отец так надеялся на него… Достань-ка из ящика конверт.

Дзыцца не разрешала трогать этот конверт. Теперь открыла его и стала перебирать письма. Одно из писем протянула мне:

— Прочти-ка.

Я взял письмо и про себя удивился: она ведь неграмотная, как же она выбрала именно это письмо?

Развернул письмо, читаю. Написанные карандашом буквы местами стерлись.

— Читай вслух.

Я еще раз пробежал глазами листок, чтобы вслух читать без запинки.

— «Привет из далекой Украины. Вчера прибыли в Киев. Обо мне не беспокойтесь. Перво-наперво обними за меня Казбека. Только осторожно, смотри ребра ему не сломай. Впрочем, он, наверно, уже подрос, можно и не беспокоиться за него. Вот бы очутиться среди вас! Вот бы обрадовались Казбек и Дунетхан!..

Хлеба, наверно, уже убрали. А за кем закрепили Дудтула? Пожалуйста, присмотрите за ним, а то какой-нибудь разиня загонит его.

Часто ли ходите в магазин? Тотырбеку я написал, но и ты скажи ему, чтобы давал Казбеку конфет. Вернусь — разом расплачусь с ним.

Ни о чем не беспокойся. Хлеба вам хватит на весь год. Без дров вас Гадацци не оставит…»

Тут у меня к горлу подступил ком, и я с трудом дочитал фразу до конца. Как же это Дзыцца до сих пор ни разу не показала мне этого письма? Сегодня я впервые слышу о дружбе отца с Гадацци. А Гадацци всегда косо смотрит на нас. В прошлом году Дзыцца не пустил работать на кухню и мне житья не дает…

А Тотырбек остался отцу другом. Я каждый раз удивлялся — почему это он мне дает конфет без денег? Но не осмеливался спросить. Помню, еще маленький был. Иду из магазина с конфетами. На мостике через ручей споткнулся и уронил конфеты в воду. Я в слезы, конечно. В это время меня нагнал Тотырбек. Он закрыл магазин и шел домой обедать.

— Что с тобой, Казбек?

— Конфеты упали в ручей…

— Вот оно что! Да стоит ли расстраиваться из-за этого? Или не знаешь дорогу в магазин? Пойдем обратно.

Взял меня за руку и повел. Около магазина стоял Цымыржа.

— Ты чего это вернулся, Тотырбек?

— Да вот Казбек уронил свои конфеты в воду. Надо восполнить убыток.

Цымыржа удивился. Он свысока посмотрел на меня.

— Ради него шел обратно?

— А ты думал как? — ответил Тотырбек. — Казбек — сын моего лучшего друга. Это, братец, бесценное сокровище — друг!..

— Нашел же ты себе друга… — пренебрежительно сказал Цымыржа.

Тотырбек резко повернулся к нему:

— Что-что?

— Говорю — получше друга не мог найти себе?

— А по-твоему, Байма кто такой?

— Я его в число лучших никогда не ставил.

Тотырбек покачал головой.

— Не зря говорят, что в половодье навоз кверху всплывает.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Как же ты посмел о Байма так отозваться? Да ты при нем даже чихнуть боялся!

— Еще что скажешь?

— Если у тебя короткая память, могу напомнить кое-что. Или это не тебе на свадьбе у Дзаххотта Байма набил морду твоею же папахой за болтовню?

Цымыржа уже и не рад был, что затеял этот разговор, а тут, как назло, еще подошли знакомые люди. Цымыржа очень не хотелось, чтобы кто-нибудь услышал Тотырбека.

А Тотырбек не унимался:

— Исчезни с моих глаз, кучка навоза, и смотри: если еще раз плохо отзовешься о Байма — несдобровать тебе!