Марина Гельви - Там, где папа ловил черепах Страница 9

Мама съязвила:

— На подоконнике, как твой братец в совхозе.

— Это неудобно. Колени будут упираться в стену.

— Только и того?.. Чему ты рада?

— А зачем горевать? Ведь от того, горюю я или смеюсь, ничего не меняется. Так лучше смеяться. И вообще, — вдруг вспылила она, — ты счастливая женщина и потому никогда не поймешь меня! — Тетя, хлопнув дверью, ушла.

На другой день дядя Эмиль поругался с Гжевской. Она сказала, что мы обязаны отремонтировать крышу.

— Ваш брат, кажется, директор совхоза? Так надо его одернуть. Там он якобы за народное добро радеет, а здесь… Что-то одно с другим не сходится!

Дядя обозвал ее интриганкой, она его — недобитым буржуем, на том и покончили. Мама строго-настрого запретила мне не то что разговаривать с Лялькой, но даже и смотреть в ее сторону.

Первого сентября произошло событие, которое я ждала уже много месяцев, — я пошла в школу. И она оказалась совсем не такой, какой я ее представляла. В глазах рябило от множества лиц. Словно попала в дремучий лес с одинаковыми деревьями и не знаю, как оттуда выбраться. Наконец немного освоилась, но тут меня начали дразнить:

— Скажи «мерси».

— Мерси.

— Больше не проси! — дергая меня за волосы, кричали мучители.

Я начинала плакать.

— За-плачь — дам калач! За-плачь — дам калач!

Бабушка сказала, что плохие люди достойны жалости и их нужно перевоспитывать. Но как перевоспитать половину моего класса? Две девочки особенно усердствовали. И почему они так прицепились ко мне, я понять не могла. Стоило заняться чем-нибудь посторонним, и они поднимали руку:

— Учительница! А эта девочка складывает лодочку!

— Ира, встань, — говорила учительница, — постой немножко.

Я встала, пряча лодочку в парту. — Стоять на виду у всех было стыдно, и слезы катились из глаз. А класс смеялся. Оказалось, что я смешно плачу.

Обнаружилось также, что я растяпа. Да еще какая! Школа наша была одноэтажной, с галереями, в которые выходили двери всех классов. На каждой перемене мы перебирались из одной классной комнаты в другую, и я забывала в классе или теряла по дороге то одно, то другое. А пока подберу и засуну в расстегивающийся портфель, первоклассники уже скрылись. Хожу потом, ищу, в какую же комнату их завели?

Однажды потеряла портфель. Такой большой, бывший Колькин, а вот потеряла. Всхлипывая, бродила в поисках по всей школе: мама же спросит, где портфель? А что я отвечу? Обращалась к ребятам. Одни не знали, а пять-шесть человек, в том числе и те две девочки, вместо того чтобы помочь отыскать, начали дразнить: «Раз-зява, раззява!» Пошла я во двор рыдать и по дороге вспомнила: мы же с Надей Барабулиной на перемене в классы играли и портфель я поставила у стены. Ну конечно, вон он валяется.

Пошли домой вместе с Надей. Оказалось, что она тоже живет на Лоткинской, ниже нас, через двор. Смеялись, как это я портфель потеряла, и подружились. Но в классе кроме Нади было еще сорок три человека.

Пожаловалась маме: так, мол, и так. Она в том году тоже поступила в школу работать учительницей, и первое время я очень жалела: почему не в мою?

— Сама учись ладить с товарищами, — сказала спокойно и ничуть не сочувствуя мама. — И запомни главное: всегда борись за справедливость. Тогда товарищи любить будут. И головой работать надо. Школа не дом, где бабушка приятные сказки на французском языке рассказывает. Палец в рот другим не клади.

— А я не кладу.

— Да не в буквальном смысле. Не будь растяпой.

— А как это?.. Мама, ты все же скажи им!

— Нет. Обходись сама.

Так вот мы с ней беседовали, и не раз. В другой форме помощи я от нее не получала.

Не было надежды и на брата. Коля иногда заглядывал в наш класс. Мальчишки шептали: «Радист». Тогда это звучало, как «Космонавт». Но его слава даже тенью своей не падала на меня. Спрашивал учительницу о моей учебе и исчезал. Живи как знаешь.

Я была совершенно растеряна, подавлена, я невзлюбила школу, своих мучителей, и вдруг… Его звали Володей. Фамилия была удивительная: Борщ. Этого Борща я сначала высмеивала вместе с теми бойкими, которые на некоторое время оставили меня в покое. Уж очень смешная была фамилия. Но когда учительница посадила его наискосок от меня в соседнюю колонну, я глядела, глядела и почувствовала, что Володя прекрасен. Мне понравились его волнистые блестящие волосы, белоснежный отложной воротничок. А какие были глаза!.. Синие, синие.

Что-то в груди дрогнуло, оборвалось, класс озарился светом. Свет исходил от Володи. Я видела только Володю, я готова была умереть за него. Моя грудь разрывалась от переполнявших ее чувств. А он не замечал, совершенно не замечал меня.

Я видела его во сне. Отныне школа привлекала меня только потому, что там был Володя. Эта безотрадная, так неожиданно нахлынувшая любовь мучила меня целую учебную четверть. Стало легче как-то сразу: Володя среди всех девочек отдал предпочтение одной — такой же, как он, аккуратной и всегда причесанной отличнице Оле Виноградовой. После этого я начала яростно мечтать: вот стану такой, как Оля, и даже лучше!.. Закрывая глаза, я видела себя в пышном, как у Ляльки, платье, только оно было длинное, до пола, а волосы у меня были как у Люси, но до колен… Неужели такая красавица не затмит Олю? Затмит!

Никто не подозревал о моих переживаниях. В доме все заняты были вопросом: что сделать, чтобы стало хоть немного попросторнее? Всех мучила теснота. То и дело из-за мелочей вспыхивали ссоры. Бабушка маялась в проходной галерейке. Несмотря на покладистый характер и неугасимый оптимизм, она заметно приуныла. Не было ей покоя ни ночью ни днем. Буфет, который поставили напротив ее кровати у противоположной стены, сделался складом. Мы толклись перед ним постоянно, что-нибудь отыскивая или рассматривая в обдумывании своих дальнейших действий. Бабушка в галерее даже молиться не могла. Как молиться, если в самых патетических местах ее отвлекали.

— Ирэн, что ты там ищешь? — спрашивала она нервно по-французски.

— Пуговицу.

— А зачем вытащила все из ящика?

— Чтобы найти пуговицу.

— Это я и без тебя знаю. Положи все на место. О боже мой! Прости нам наши прегрешенья! — И она продолжала усердно замаливать свои и наши грехи.

Но не тут-то было! Снова зачем-нибудь приходил Коля, или мама начинала разбираться в своем хозяйстве.

Бабушка пробовала отсиживаться в передней. Там было душно. Она снова возвращалась в галерею и только вздыхала.

А ночью были хождения по балкону мимо окон галереи. То Нана поздно возвращалась домой, то тетя Адель. Застекленная дверь их комнаты, служившая также и окном, выходила на общий балкон, и вне зависимости от того, открыта она или притворена, отчетливо слышались голоса.

Я видела однажды, как бабушка плакала. Она попросила дядю Эмиля отвезти ее, когда будут деньги, в Квирилы. Ей хотелось побывать в тех местах, где она прожила счастливые годы, и хотелось посидеть у могил матери и свекрови. Дядя Эмиль обещал ей это: обязательно, но как-нибудь уж весной.

— О да, да, — сразу согласилась она.

В ту осень я, как это ни странно, сдружилась именно с дядей. В один из особенно скучных вечеров сидела у него в комнате, думала, чем бы заняться, и увидела стетоскоп.

— Дядя Эмиль, а зачем вам это?

Дядя охотно объяснил. Я не ожидала, что он может быть таким разговорчивым.

— А как выслушивать больного? Покажите.

Он выслушал меня, потом я его. Его сердце стучало гулко, как в бочке. И были там какие-то шумы. Даже страшно стало: что это там, внутри, происходит? Неужели и у меня так? Он объяснил, что так у всех. По характеру этих шумов врачи определяют болезни сердца.

— А как вы лечите?

— Ты хочешь знать?

Дядя светло улыбнулся. Улыбка очень шла к нему. Я подумала: «Жаль, что он всегда грустный».

— Хочешь пойти со мной на участок?

— Хочу!

Не знаю, почему ему в голову пришла такая фантазия. Может быть, ему, как и мне, было одиноко?

На другой день после обеда — дядя всегда приходил домой обедать — мы отправились. Он приостановился, заколебавшись:

— Ты не устанешь?

— Что вы, нет!

— Тут недалеко, но нужно ходить по горам.

— Ну и что, ну и что?

До верха Лоткинской улицы был коротенький квартал в шесть дворов. Наверху, на конечной остановке, стоял трамвай, вагоновожатый поворачивал бюгель, чтобы ехать обратно. На поляне была двухэтажная школа, я знала, в ней работает мама. Это было последнее здание города. Мы пошли вдоль школы налево. На крутом склоке лоткинской горы заизвивались, перепутываясь, улочки, иногда длиною в три-четыре долга. Улочки эти еще не имели названий. Дядя Эмиль искал больного Бердзенишвили. Спросил у первого встречного. Тот так обрадовался, будто месяц ни с кем не разговаривал.

— Сейчас подожди, вот слушай, — он, как и большинство жителей Нахаловки, знал дядю. — Школу видел?