Элизабет Вернер - Развеянные чары Страница 12

– Ты уходишь? – спросил он, обменявшись с Рейнгольдом приветствиями и указывая взором на шляпу и перчатки, лежавшие на столе.

– Не раньше чем через час, – ответил Рейнгольд, овладевая собой. – Ты посидишь у меня?

Оставив без ответа последний вопрос, Гуго остановился перед братом, пытливо глядя на него, и спросил вполголоса:

– Опять была сцена?

На лице Рейнгольда снова появилось выражение мрачного упорства, исчезнувшее было при виде брата.

– Ну разумеется! Опять попробовали обойтись со мной, как со школьником, который, хотя и приготовил все заданные уроки, нуждается в надзоре даже во время рекреации и обязан отдавать отчет в каждом своем поступке. Я дал им ясно понять, что мне надоела эта вечная опека.

Капитан не спросил, из-за чего именно произошла ссора, короткая беседа с Ионой достаточно осветила ему дело.

– Какое несчастье, что ты находишься в полной зависимости от дяди! – произнес он, качая головой. – Если рано или поздно у вас дойдет до разрыва и тебе придется выйти из дела, ты останешься без гроша. Будь ты один, ты мог бы, в крайнем случае просуществовать на доход со своих произведений, но рискнуть содержать на них семью – значит поставить на карту ее будущность. Мне приходилось отстаивать только одного себя, тебе же в силу необходимости придется ждать времени, когда какое-нибудь большое произведение даст тебе возможность вместе с женой и ребенком вырваться из этой мещанской среды.

– Невозможно! – горячо воскликнул Рейнгольд. – До тех пор я успею десять раз погибнуть, а со мной погибнет все, что есть во мне талантливого. Терпеть, ждать, да еще, может быть, целые годы! Это для меня равносильно самоубийству! Мое новое произведение окончено. Если оно будет иметь такой же успех, как и первое, то даст мне возможность провести по крайней мере несколько месяцев в Италии.

Гуго остолбенел:

– Ты хочешь ехать в Италию? Почему же именно туда? – спросил он.

– А куда же иначе? – с нетерпением проговорил Рейнгольд. – Италия – школа всякого искусства и всякого художника. Только там могу я пополнить не от меня зависевшие пробелы своего скудного музыкального образования. Неужели ты этого не понимаешь?

– Нет, – холодно ответил капитан, – я не вижу необходимости начинающему учиться поступать сразу в высшую школу. Учиться ты можешь и здесь, и большинству наших талантов приходилось много работать и бороться, прежде чем Италия, так сказать, благословила их деятельность. Но предположи даже, что тебе удастся привести свой план в исполнение, – что будет в это время с твоей женой и ребенком? Или ты и их собираешься взять с собой?

– Эллу? – презрительно воскликнул молодой человек. – Это было бы лучшим способом окончательно подрезать себе крылья. Неужели ты думаешь, что при первом своем шаге к свободе, я потащу за собой всю тяжесть домашних дрязг?

– Это жестоко, Рейнгольд! – сказал Гуго, нахмурившись.

– Разве я виноват, что наконец осознал истину? – вспылил Рейнгольд. – Моя жена не может подняться выше кухонных и мелких хозяйственных интересов. Я отлично знаю, что она не виновата, но тем не менее в этом – несчастье всей моей жизни.

– Мне кажется, что ограниченность Эллы принята в вашей семье, как непогрешимый догмат, – спокойно возразил капитан, – и ты слепо веришь ему, как и все остальные; а между тем никто из вас не потрудился лично убедиться, действительно ли это такой неоспоримый факт.

Рейнгольд пожал плечами.

– Я думаю, это было бы совершенно бесполезно. Во всяком случае, не может быть и речи о том, чтобы я взял Эллу с собой. До моего возвращения она, разумеется, останется с ребенком в доме своих родителей.

– До твоего возвращения? Ну, а если ты не вернешься?

– То есть как? Что ты хочешь сказать? – воскликнул молодой человек, и лицо его вспыхнуло.

Спокойно скрестив на груди руки, Гуго пристально посмотрел на него.

– Мне кажется, что сейчас ты выступаешь с уже готовым планом, заранее намеченным и обдуманным. Не отрицай, Рейнгольд! Один ты никогда не дошел бы до таких крайних мер в борьбе с дядей, на какие решаешься теперь, не слушая советов и возражений. Здесь чувствуется постороннее влияние. Разве безусловно необходимо, чтобы ты каждый день навещал Бьянкону?

Рейнгольд молча отвернулся, избегая взгляда брата.

– В городе уже говорят об этом, – продолжал тот, – скоро молва дойдет и сюда. Неужели тебе это совершенно безразлично?

– Синьора Бьянкона разучивает мое произведение, – коротко ответил Рейнгольд, – и я вижу в ней только идеальную артистку. Ведь и ты восхищался ею?

– Восхищался, да, по крайней мере вначале, но не мог бы увлечься ею. В прелестной синьоре есть что-то, напоминающее вампира. Я боюсь, что тому, на кого ее глаза устремятся с целью околдовать его, понадобится немалая сила воли, чтобы сохранить свою независимость!

С этими словами он подошел к брату.

Рейнгольд медленно обернулся, посмотрел на него и мрачно спросил:

– Ты сам испытал это?

– Я? Нет! – ответил Гуго своим обычным насмешливым тоном. – К счастью, я не так чувствителен к подобного рода романтическим опасностям, да и, кроме того, достаточно знаком с ними. Назови это легкомыслием, непостоянством, чем хочешь, но женщина не может надолго всецело завладеть мною. У меня, вероятно, недостаточно темперамента для сильной страсти… А в тебе его слишком много, и если ты встретишься с особой, похожей в этом отношении на тебя, то не миновать опасности… Берегись, Рейнгольд!

– Своими словами ты хочешь напомнить мне о моих цепях? – с горечью проговорил Рейнгольд. – Как будто я и без того ежедневно и ежечасно не чувствую их, сознавая в то же время свое бессилие, невозможность их порвать! Если бы я был так же свободен, как ты в то время, когда сбросил с себя здешнее рабство, тогда еще можно было бы все поправить. Но ты прав: меня заблаговременно заковали в оковы, и брачные узы – самый крепкий замок, за которым навсегда заперты все радости свободы… Я только теперь понял это.

Их разговор был прерван слугой, который пришел, чтобы передать какое-то поручение бухгалтера. Наскоро отпустив его, Рейнгольд обратился к брату:

– Мне необходимо зайти на минутку в контору. Ты видишь, я не подвергаюсь опасности погибнуть от чрезмерного романтизма, об этом заботятся наши счетные книги, в которых, вероятно, занесены не в ту графу несколько талеров… До свидания, Гуго!

Он вышел из комнаты, и его брат остался один. Несколько минут он сидел в глубокой задумчивости, и хмурая складка четче обозначилась на его лбу, потом выпрямился, как будто на что-то решившись, и также вышел из комнаты, но не для того, чтобы сойти вниз, к дяде и тетке: он направился в комнату своей невестки.

Элла действительно была там, она сидела у окна, низко склонившись над рукоделием. По-видимому, она торопливо схватила работу в ту минуту, когда в дверь неожиданно постучали. Быстро отброшенный в сторону носовой платок и покрасневшие веки молодой женщины ясно говорили о только что отертых слезах. Она с нескрываемым удивлением посмотрела на деверя, до сих пор ни разу не входившего в ее комнату. В нескольких шагах от нее он остановился и спросил:

– Может ли «искатель приключений» еще раз попытаться приблизиться к вам, Элла? Или произнесенный вами приговор навсегда и безусловно запрещает ему даже переступать порог вашей комнаты?

Молодая женщина покраснела и в мучительном смущении перебирала пальцами работу.

– Господин…

– Капитан, – перебил Гуго. – Совершенно верно, так называют меня матросы. Но если я еще раз услышу это обращение из ваших уст, я, наверное, перестану докучать вам своим присутствием… Элла, выслушайте меня сегодня, прошу вас! – продолжал он самым решительным тоном, заметив, что молодая женщина собирается встать. – На сей раз я блокировал дверь, через которую вы стремитесь бежать; на мое счастье, поблизости нет и служанки, которую вы могли бы под каким-нибудь предлогом удержать в своей комнате. Мы одни, и я даю вам свое честное слово, что не двинусь с места, пока не буду помилован или снова не услышу неизбежное «господин капитан», которое навсегда удалит меня отсюда.

Элла взглянула на него, теперь было ясно видно, что она плакала.

– Что вам в моем прощении? – спокойно спросила она. – Меня лично вы менее всех оскорбили. Я говорила только о своих родителях и домашних.

– Ну, до них-то мне нет никакого дела, – с бесцеремонной откровенностью ответил Гуго. – Но мне больно, очень больно, что я обидел вас! Это до сих пор камнем лежит у меня на душе. Мне не остается ничего больше, как честно и искренне просить прощения. Вы все еще сердитесь на меня, Элла?

Он протянул ей руку. И в этом движении, в его словах было столько подлинной теплоты и задушевности, что невозможно было им противиться, и Элла, хотя и колеблясь, все-таки вложила свою ладонь в протянутую ей руку, причем просто сказала: