Александр Верещагин - За границей Страница 2

– 4,651! 4,851! 4,951! – и оживленно, расширенными зрачками, поглядывал он по сторонам, ожидая новых и новых надбавок. В то же время он искоса, как-бы боязливо бросал взоры и на Третьякова. Аукционист очевидно не любил «рубля».

– Пятьсот! – неожиданно раздается из соседней залы. Кто-бы это такой? думаю. Заглядываю в дверку – в большом зале, на эстраде для музыкантов, восседал на стуле, поджав под себя ногу, князь Демидов-Сан-Донато, в той же самой темно-синей визитке, в какой я видел его последний раз в Зимнем дворце, когда он приходил с Васильчиковым, перед самым прибытием Государя, взглянуть на выставку брата. Демидов сидел и любовался «Великим моголом в своей мечети». Освещенная ярким электрическим светом, картина была поразительно хороша. Любуясь ею, князь, в то же время, чутко прислушивался и к торгам. Он иначе не прибавлял, как, или 500, или тысячу.

– 5451 рубль, кто больше? – раздается снова тот же осипший голос аукциониста.

– Рубь – опять слышится знакомый, хотя и робкий, но настойчивый голос Третьякова. Аукционист даже не взглядывает, откуда идет эта прибавка. Он хорошо изучил голоса покупателей.

В конце концов «Тадж» остается за Базилевским, с чем-то за семь тысяч рублей.

Долго бился почтенный Павел Михайлович удержать за собой эту вещь, но оказался не в силах. Ведь он желал, по возможности, приобрести всю коллекцию, тогда как остальные господа торговались только на то, что им в особенности нравилось и, конечно, поэтому имели громадное преимущество пред Третьяковым. Так, например, и Базилевский – очень богатый человек: он заранее решил купить этот этюд, и, впоследствии, сам сознавался своим приятелям, что пошел-бы не только до семи, но и до семнадцати тысяч.

В первый день, к 5 часам вечера, была продана только часть индийских картин, всего 45 штук, и выручено было 52 тысячи рублей. Григорович, заметив утомление публики, вовремя остановил аукцион до следующего дня. На другой день проданы были остальные индийские вещи, 56 картин, на сумму около 65 тысяч рублей. Так что всего брат выручил более 117 тысяч рублей. Публика с нетерпением ожидала продажи военных картин, но их решено было не продавать, а везти за-границу и там показывать.

Не могу не рассказать про курьезный случай, который произошел у нас по окончании выставки, при укладке картин.

Всей плотничной работой, по установке и упаковке, заведовал у брата плотник Яков Михайлов, – костромич, Кологривского уезда. Красивый брюнет с окладистой бородой и быстрыми глазами, Яков был очень широк в плечах и силен.

Так вот, как-то под вечер, когда время было уже шабашить, Яков обращается ко мне и с усмешкой говорит:

– Пойдем-ка, барин, я тебе что покажу – и ведет в одну из зал, где работало человек восемь обойщиков, под руководством хозяйского сына, парня лет 20-ти, с бледным одутловатым лицом, с черными усиками. Сюртук расстегнут, и на жилете болталась серебряная цепочка от часов. Хозяйский сын, как и остальные рабочие, уже забирал свои инструменты: молоток, гвозди, тиски, и все это укладывал в мешок. Обойщики с самого утра снимали прекрасный, малинового цвета плюш, которым были декорированы картины. Плюшу этого у нас было больше тысячи аршин.

Яков спокойно подходит к обойщику хозяину, тычет его, как будто шутя, под мышки, или попросту говоря, «под микитки», и весело восклицает:

– Что ты, Андрей Иванович, больно толст стал?

Тот, не оборачиваясь, сердито огрызается и, видимо, торопится уходить.

– Да постой, постой! – пристает к нему Яков, ласково обнимает, щупает бока и в то же время ловко выдергивает рубашку из под жилетки. Обойщик, оказывается, был весь толсто обмотан плюшем.

– Ай да парень! ты не хозяйский сын, а просто сын! – укоризненно говорит Яков. Тот между тем, сконфуженный, стоял растопырив руки, точно его облили ушатом воды.

Чрезвычайно забавно было смотреть, как на глазах всех своих же рабочих, этот малый, по мере того, как Яков сматывал с него плюш, вертелся на одном месте, точно чурбан какой.

– Да ну же, вертись, вертись, скорее! – покрикивал Яков и бесцеремонно тыкал его в бока кулаком.

– Ишь, ей-Богу аршинов 20 спер-бы! Право! Ну, убирайся же! – кричит он, когда плюш был аккуратно сложен при помощи этого же самого обойщика.

– Да мотри, расскажи своему батьке, как ты сегодня влопался!..

Глава II

Сборы за-границу

Это было в апреле 1881 года. Михаил Дмитриевич Скобелев, страшно фальшиво насвистывая какой-то марш, без сюртука, нервно разгуливает большими шагами по мягким коврам обширного кабинета в доме князей Белосельских-Белозерских, что ныне дворец великого князя Сергея Александровича.

Генерал не в духе. Он только что вернулся из дворца, где представлялся Государю Императору Александру III, и вкратце докладывал Его Величеству о Текинской экспедиции. Сердито разглаживает он зараз обеими руками направо и налево свои рыжие раздушенные бакенбарды и поправляет на шее сбившихся Георгиев. Затем засовывает руки в карманы своих генеральских рейтуз, заправленных в высокие, лакированные сапоги, и снова принимается шагать по кабинету.

Я стою у окна и поглядываю на проезжающих по Невскому проспекту.

– Попросите, пожалуйста, полковника Баранка![1], говорит мне генерал своим картавым голосом. Но Баранок уже входил в кабинет, как всегда насупившись, с толстым портфелем под мышкой.

– Отстаньте вы с вашими бумагами! надоели! – капризно кричит Михаил Дмитриевич. – Лучше поговорите вот о чем: я еду за-границу, слышите? На днях, в Париж! – Затем обращается ко мне и спрашивает:

– А вы едете со мной?

– С удовольствием, ваше высокопревосходительство! Я уже писал брату, что непременно хочу приехать сейчас после экспедиции, – отвечаю ему.

– Ну вот и отлично! Ушаков[2] тоже едет. Так собирайтесь, готовьте себе заграничный паспорт! – и генерал протягивает мне руку в знак того, чтобы я оставил его заниматься бумагами с Баранком.

Алексей Никитич Баранок, как я убедился, проведя с ним два похода, турецкий и текинский, был замечательный человек. У себя ли дома, или в походной палатке, при докладе ли у генерала, когда, порой, наш почтенный Михаил Дмитриевич капризно разносил бедного, измученного, не спавшего несколько ночей Алексея Никитича, или во время самого жаркого сражения, когда тот верхом, на изнуренной лошади, скачет с приказанием от генерала в самую передовую цен стрелков, – Баранок все тот же, невозмутимый, хладнокровный. Росту был он среднего, коренастый, широкоплечий. Волосы носил короткие, щеки и подбородок гладко брил, даже в походе. Щетинистые усы придавали его лицу суровое выражение. Вынослив Баранок был замечательно. Хорошо помню, как он в текинском походе, после того, как проскакал за генералом весь день при жаре слишком в 50 градусов, вечером садится писать деловые бумаги, и пишет всю ночь напролет, до самого утра, пока генерал не проснулся и не позвал его к новому докладу.

Деньщик Петров

Я выхожу от генерала в соседнюю комнату. Там сидел Михаил Иванович Ушаков, и мы с ним разговорились о нашем предстоящем путешествии за-границу. Я любил поговорить с Ушаковым. Он всегда, бывало, сообщит что-нибудь интересное. Так случилось и теперь.

– Что это, – спрашиваю я Ушакова, – не видно Петрова[3] у генерала?

– А вы разве не знаете, что случилось с ним в Астрахани? – отвечает он. – Впрочем, ведь вы поехали прямо на Кавказ, а мы с генералом в Астрахань, поэтому и не знаете, улыбаясь рассказывал Михаил Иванович. – Помните, какой вообще Петров был невежа? По приезде же в Астрахань, где генерал ночевал на пароходе, с ним просто сладу не стало. Надел, знаете, генеральский китель с золочеными пуговицами, руки в карманы; и разыгрывает себе роль чуть не главного покорителя текинцев. Я, знаете, все терпел до поры до времени, пока он не нагрубил нашему Филиппу Александровичу[4], просто обругал того, бедного. Ну, тогда я уже, конечно, доложил генералу, в чем дело. А Михаил Дмитриевич, знаете, что мне сказал? Прикажите, говорит, посадить его в трюм и с первым же рейсом отправьте обратно в Красноводск. Пускай там его рассчитают. Он мне больше не нужен. – Как вам нравится?

– Превосходно! – восклицаю я. – Но интересно знать, как вы его посадили? Ничего, сразу покорился? Ведь он детина здоровый! – спрашиваю я.

– Э! очень просто: я передал приказание генерала капитану парохода, тот свистнул, и четверо здоровых матросов подходят к Петрову. А тот, надо вам сказать, только что купил себе новое ватное пальто в городе, и в самое это время входил на пароход. Матросы предлагают ему следовать за ними. Куда, и слышать не хочет! Тогда те, без дальних разговоров, подхватывают его под руки, и как он был, в новом пальто, подтаскивают к люку, и давай его туда пропихивать. А пальто претолстое, не лезет, едва-едва пропихали. Ну, просто потеха была! – добавил Ушаков.

– Отлично! восклицаю я. – Только, знаете, Михаил Иванович, ведь генерал сам избаловал Петрова. Ведь это на моих глазах было в Бами[5]: Петров подает генералу одеваться, и, не помню, что-то не потрафил. Михаил Дмитриевич оборачивается и бац того кулаком в ухо… А Петров не дурак: сейчас корчит плаксивую морду и отходит в сторону. Генерал же, вероятно вспомнил, что я был свидетелем такого проступка, за который он сам же строго преследовал офицеров, скорей достает из кошелька сторублевую бумажку и сует тому в руку. Ну сами посудите, не баловство ли это?