Эжен Скриб - Мавры при Филиппе III Страница 3

Потом усталые глаза его, не в состоянии уже выносить яркого блеска, снова обратились на землю, и он увидел подле себя, под окном, две или три объеденные корки дыни; с жадностью схватил он их и поднес ко рту. В эту минуту к нему подошел другой мальчик, таких же лет, похожий на цыганенка, тоже оборванный, он пел громко какую-то песню.

– Ах ты, наверно, счастлив, раз так весел! Можешь петь, – сказал нищий.

– Я пою, потому что голоден, – отвечал цыганенок.

Нищий, не говоря ни слова, в порыве великодушия, подал новому своему товарищу дынные корки, которые только что поднял.

Цыганенок посмотрел на него с удивлением и признательностью.

– Неужели это весь твой обед?

– И то, брат, счастье, что нашел! Хочешь, поделимся.

Они уселись на мостовой и принялись за обед.

Их столовая оказалась очень просторна. Улица была совершенно безлюдная, не так, как другие в Пампелуне: она была чиста благодаря фонтану, от которого протекал прозрачный ручей в двух шагах от них и представлял нашим пирующим прекрасный, живительный напиток. У них, как видите, недостатка не было ни в чем. Напротив них стоял красивый дом с вывеской «Трухильо, портной», а над головами находились окна гостиницы «Золотое Солнце».

Как известно, за столом люди скоро знакомятся. Цыганёнок тотчас же обратился с вопросом к своему гостеприимному товарищу.

– Как тебя зовут?

– Пикильо. Так называли меня монахи, у которых я жил. А тебя?

– Педральви. Кто твои родители?

– У меня их нет.

– И у меня тоже. Знал ты своего отца?

– Нет.

– И я также. А мать?

– Мать? – отвечал Пикильо, как бы стараясь собрать свои воспоминания. – Она, должно быть, была знатная дама. Я помню, к ней приезжали сеньоры в блестящих платьях и с перьями на шляпах… У нее были великолепные комнаты, богато меблированные. Мне вот и теперь представляется тот стол с зеркалом, с которым я играл. Стол был золоченый; в ящике я всегда находил много конфет… Вот все, что помню о своей матери… Однажды утром я проснулся на пороге какого-то монастыря, меня взяли туда и держали, не помню, сколько времени, потом выгнали со словами: «Ступай, лентяй, и ищи себе сам пропитание!» Я был голоден и поневоле стал просить милостыню… После захворал, все начали гнать от себя и кричали на меня: «Пошел прочь! У тебя лихорадка, еще, пожалуй, пристанет!» Все от меня убегали…

При этих словах Педральви протянул руку своему товарищу, который пожал ее с особенной признательностью.

– Теперь, – продолжал мальчик, – я так же голоден… у меня ничего нет, не знаю, куда направиться… Вот вся моя история.

– А я так очень хорошо помню свою мать, – сказал Педральви. – Как теперь ее вижу. Она была высокого роста и носила меня всегда за плечами. Раз мы шли из Гранады, спустились с горы Альпухаррас, как вдруг, не знаю откуда, взялись люди в черных балахонах, схватили меня и, несмотря на мой крик и крик матери, начали обливать холодной водой, говоря при этом какие-то варварские слова, которых я вовсе не понимал. А мать все кричала им: «Мы не христиане и никогда ими не будем!», и она старалась стереть у меня со лба то, что называла позорным пятном. За это ее убили.

– Убили! – воскликнул Пикильо с ужасом.

– Да убили, называя проклятой еретичкой.

– Еретичкой? Что это значит?

– Не знаю… Кровь ее, помню, текла ручьями. «Педральви… – сказала она мне, – сын мой, помни это!» Потом вдруг побледнела и перестала говорить, руки ее оледенели. Что было после со мной, не помню… В каком-то лесу встретил я цыган, они взяли меня с собой; на них тоже один раз напали черные люди, которых называли альгвазилами. Каждая мать бежала от них, захватив свое дитя, у меня же не было матери… Меня оставили на большой дороге. С тех пор я и хожу, куда глаза глядят, пою и прошу милостыню…

Сироты снова пожали друг другу руки, говоря: «Так будем же братьями!»

И в самом деле, если судить по их смуглому цвету лица и черным выразительным глазам, между ними было если не фамильное, то по крайней мере племенное сходство.

– Кажется, наш обед кончился, – произнес печально Пикильо, поглядывая вокруг: не валяется ли еще где-нибудь дынная корка.

– Да, кажется, кончился, – повторил Педральви, – а мне все еще хочется есть.

– И мне тоже… еще больше прежнего! А на второе блюдо нам надеяться нечего.

– А вот вам и второе блюдо! – прозвучал нежный голосок, и над головами мальчиков, в отворенном окне, появилась хорошенькая девушка в мавританском костюме. Это была Хуанита, племянница цирюльника Гонгарельо, еще недавно поступившая в услужение в гостиницу «Золотое Солнце». – Ловите! – сказала она, бросая нищим большой кусок белого хлеба и остатки от завтрака двух сарагосских студентов, которые накануне того дня прибыли в Пампелуну посмотреть на торжественный въезд короля.

Ни за царским пиршеством, ни за министерским обедом не было никогда гостей более веселых, более восхищенных, чем наши друзья. Аппетит, подстрекаемый вкусной пищей, возрастал и удваивал их наслаждение, и в эту минуту они не променяли бы свою долю на долю самого короля испанского. Но, удовлетворяя желудки, они не забывали о признательности, и время от времени посматривали с нежностью на хорошенькую служанку, которая все еще была у окна и, кажется, восхищалась тем счастьем, которое она так внезапно им доставила.

Это была очаровательная живая картина, и сам Пантоха де ла Крус, первый живописец короля испанского, почел бы ее достойной своей кисти. Но вдруг все изменилось – раздались пронзительные крики; сперва вскрикнула Хуанита, потом Пикильо, ощутивший в эту минуту, как твердая рука сеньора Хинеса Переса де Илы, содержателя гостиницы «Золотое Солнце», жестоко ухватила его за ухо,

– Ах, бездельники! Негодяи! Вот как вы меня обкрадываете, – вскричал он страшным голосом, взглянув гневно на Хуаниту, которая в ту минуту захлопнула окно и отскочила.

Разгневанный трактирщик, не выпуская уха, хотел подобрать брошенные остатки, но проворный цыганенок захватил все, что оставалось, спрятал в сумку, в которой обыкновенно было всегда больше свободного места, чем поклажи, шепнул товарищу: «У церкви Святого Пахома!» и исчез, как стрела.

Пикильо был готов последовать его примеру, но ухо все еще оставалось в залоге у трактирщика. К тому же какое-то чувство благородства и справедливости невольно заставляло его остаться, чтобы, насколько возможно, защитить свою благотворительницу.

– Бейте меня! – сказал он решительно трактирщику, потому что обед несколько возвратил ему силу и бодрость. – Бейте меня, сколько хотите, но прошу вас, не наказывайте эту девушку!

– Хуанита мерзкая девчонка! Я ее непременно сгоню со двора! – восклицал Хинес. – Пусть Гонгарельо берет ее назад. Я думал держать ее даром, но и так она мне слишком дорого обходится. Все это арабское племя не стоит веревки, чтобы быть повешенным.

– Не сердитесь на Хуаниту, – повторил Пикильо. – Я готов вам служить и повиноваться во всем.

– Ну, это совсем другое дело, – сказал вдруг трактирщик, у которого блеснула какая-то мысль. – Хорошо, я тебя прощу и Хуаниту тоже, да дам еще и реал.

– Реал! – воскликнул Пикильо с удивлением. – Что это? Золото?

– Почти. Это двадцать мораведи.

– Двадцать мораведи! – Пикильо никогда не обладал такой суммой. – Что же я должен за это сделать?

– Ходить до вечера по улицам и кричать: «Да здравствуют фуэросы!»

– И всего-то? Это не так трудно. И я получу реал?

– Да, сегодня же вечером вот здесь и получишь.

– Вы клянетесь?

– Клянусь! – отвечал трактирщик и тогда только отпустил ухо своего пленника.

Когда Пикильо почувствовал себя свободным, то весело пустился бежать по улицам, крича во все горло:

– Да здравствуют фуэросы!

Глава II. Триумф

В то же самое время в старинном доме на улице Таконьера, в великолепном зале, в готических креслах, украшенных гербом фамилии д’Агиларов, погруженный в мрачную думу, сидел один из старых воинов Филиппа II. Пред ним на столе лежали: шляпа, шпага и пергамент с тремя большими печатями, а перед столом стоял молодой, очень красивый офицер, которого всякая мать с радостью назвала бы своим сыном и всякая дама приняла бы охотно в кавалеры. В его скромном взгляде отражалась вся беспечность молодости, в манерах видна была испанская светскость, а на челе – кастильская гордость. Над верхней губой – легкий пушок. Молодой человек улыбался от нетерпения, а левая рука гладила эфес шпаги.

Видя, что старик хранит молчание, юноша решился наконец спросить его:

– Так как же, дядюшка, возьмете вы меня с собой в Ирландию?

– Нет, – отвечал старик.

– Почему же?

– Ты еще молод и не совершил ни одного воинского подвига, Фернандо. Я желал бы, чтобы ты с первого шага одержал победу, а в Ирландии нас ждет верное поражение.

– Но это невозможно, если вы, дон Хуан д’Агилар, будете командовать! Вам король доверяет десять тысяч человек своего лучшего войска и желает ознаменовать славным походом первый год своего царствования.