Дмитрий Бутурлин - История Смутного времени в России в начале XVII века Страница 31

Между тем ожесточение московских обывателей на поляков было так велико, что многие из них, не дождавшись, чтобы начальники заговора назначили день для дружного восстания, вздумали сами собой приступить к действию. В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое многочисленные толпы бродили по улицам, ругая поляков279. В особенности до четырех тысяч человек собралось близ квартиры князя Вишневецкого, который надменностью своей более всех прочих ляхов вооружил против себя русских. Но так как никто из вождей не явился, то предприятие ограничилось бесплодным шумом, и с рассветом все разошлись по домам.

Сие бездейственное покушение, вместо того, чтобы предостеречь самозванца, кажется, умножило еще его беспечность, внушив ему пагубную мысль, что его так все страшатся, что ни у кого не достанет духу в самом деле восстать против него. В сем предубеждении он успокоился совершенно и занялся делом государственным. Утром пятнадцатого числа польские послы были приглашены во дворец, где нашли Лжедимитрия, сидящего в голубой одежде, в высокой шапке и с посохом в руке. Он отправил их в особенную палату, куда прибыли также назначенные для переговоров с ними бояре – князь Димитрий Шуйский и князь Рубец-Мосальский, думный дворянин Татищев и думные дьяки Власьев и Грамотин. Послы сказали, что король, усердствуя разделить с царем славу войны против Порты, просит объявить им, когда и с какой силой царь намерен ополчиться на неверных, после чего и они в состоянии будут изъяснить, что и Польша может предпринять со своей стороны. Татищев отвечал им, что царь, намереваясь воевать с турками, имеет только в виду ревность к славе Божией и святой вере, а что поляки намеками своими дают повод подозревать, что желают единственно выведать мысли московского государя, чтобы потом найти предлог самим уклониться от содействия. Послы обиделись таковым упреком, в доказательство несправедливости коего приводили, что всегда предлагающий предприятие обязывается первый объяснить, какими мерами надеется достигнуть желаемой цели. Тогда русские сановники пошли доложить самозванцу о слышанном ими. Татищев, Власьев и Грамотин возвратились с таким ответом, что царь приказал думным людям своим заняться изложением мыслей своих по предмету нужных средств для замышляемых действий и что он в непродолжительном времени сам будет о сем совещаться с послами в присутствии своих бояр.

Из дворца послы поехали обедать к пану Тарло, куда приглашены также были князь Вишневецкий, пан Немоевский, оба Стадницкие и другие паны. Гости по тогдашнему польскому обыкновению порядком подпили. Когда после обеда они занялись пляской, то пришли сказать им, что поляки подрались с русскими. Нетрезвые паны смутились тем более, что имели еще на уме скопища прошлой ночи. В сие время ударили к вечерне. Оробевшие гости приняли сей звон за набат и разбежались. Послы поспешили возвратиться домой и известили единоземцев своих, чтобы в случае опасности искали убежища на Посольском дворе. Но скоро узнали, что вся тревога произошла только от того, что хмельной гайдук князя Вишневецкого прибил русских и, в свою очередь, был прибит ими. Лжедимитрий двукратно присылал к послам секретаря Бучинского успокаивать их и сказать им, что он так хорошо принял в руки государство, что без воли его ничего произойти не может. Несмотря на уверения сии, послы поставили стражу у себя на дворе, а воевода Сандомирский и сын его расположили на занимаемых ими дворах всю прибывшую с ними польскую пехоту с хоругвями и барабанами.

Стража в Кремле также бодрствовала и схватила ночью прокравшихся в крепость шесть подозрительных человек, которых приняли за лазутчиков. Трех из них умертвили, а остальных избили.

В пятницу шестнадцатого числа уже в русских лавках отказывались продавать полякам порох и всякое оружие280. Столь явная неприязнь встревожила польских жолнеров. Они объявили о предстоящей опасности воеводе Сандомирскому, который донес о том самозванцу. Но расстрига смеялся над сими рассказами и дивился малодушию поляков. Впрочем, для успокоения их велел на следующую ночь расставить по улицам караулы из стрельцов. Кажется, что он весьма полагался на приверженность к себе сего войска и что на сей уверенности наиболее основывалась его беспечность. Он рассчитывал, что десять тысяч стрельцов, пять тысяч поляков и триста немцев достаточно для обуздания нестройных скопищ московской черни.

Так как пятница прошла спокойно, то сами недоверчивые поляки начали думать, что волнение народное утихло, и в сем предположении они беззаботно предались сну. Но в сие самое время мятеж готовился разразиться. Князь Шуйский с товарищами, видя, что народное стремление опереживает принимаемые ими меры, почли неуместным дальнейшее отлагательство и решились приступить немедленно к исполнению своего предприятия. Хотя расстрига сидел еще на московском престоле, но все русское уже беспрекословно повиновалось им одним. По повелению их восемнадцатитысячное войско, стоявшее в семи верстах за городом и долженствовавшее следовать к Ельцу, ночью с шестнадцатого на семнадцатое введено было в столицу разными воротами. В ту же ночь все двенадцать городских ворот были заняты посланными от бояр дружинами, которые не пропускали никого в столицу, ни из оной. Так как самые приближенные придворные принимали участие в заговоре, то немецкие телохранители, из коих всегда по сто человек находилось во дворце, получили от них приказание именем самозванца, иные в пятницу вечером, а другие в субботу рано поутру, разойтись по домам, так что всего осталось на страже при дворце только тридцать алебардщиков. Московские обыватели провели всю ночь в ожидании набата; они, по сделанной им повестке, с первым звоном колокола должны были стекаться на Красную площадь281.

В субботу, около четырех часов утра, ударили в колокол, сперва у Ильи Пророка близ Гостиного двора, и тотчас же набат раздался по всему городу. Со всех концов тысячи людей с ружьями, саблями, топорами и рогатинами стремились к Красной площади, где сидели уже на конях бояре и дворяне числом до двухсот в полном вооружении. На тревогу выбежали из домов своих и те из москвитян, которые неизвестны были о заговоре; им говорили, что литва бьет вельмож русских, и они спешили за прочими, на помощь знатным единокровным своим282.

Начальник заговора, князь Василий Иванович Шуйский, видя, что Москва дружно восстает за Русь, не дождавшись, чтобы вся чернь собралась на площади, предложил дворянам немедленно напасть на дворец, дабы не дать времени самозванцу опомниться и, может быть, скрыться. Все согласились, что благоразумие требовало не мешкать. Шуйский, с крестом в одной руке и с мечом в другой, въехал в Кремль чрез Спасские ворота в сопровождении заговорщиков. Подъехав к Успенскому собору, он слез с коня, приложился к иконе Владимирской Богоматери и, обращаясь к толпившемуся уже перед собором народу, воскликнул: «Во имя Божие идите на злого еретика!» Все хлынуло ко дворцу283.

Лжедимитрий, нимало не предвидя готовящейся для него беды, всю ночь провел в пировании и с рассветом вышел освежиться на крыльцо. Услышав набат, он спросил, для чего звонят284. «Пожар», – отвечали ему285, и он, не подозревая ничего, спокойно воротился в чертоги свои. Но вскоре грозный вопль приближающихся бунтовщиков снова встревожил его. Он выслал ночевавшего во дворце Басманова узнать, что происходит. Басманов уже нашел весь двор наполненным вооруженными людьми, которые на вопрос его, чего хотят и что за звон, отвечали ему ругательными словами и требовали, чтобы он им выдал самозванца. Тогда Басманов кинулся назад и приказал алебардщикам не впускать никого во дворец, поспешил к расстриге и сказал ему: «Мятеж! Я умру, а ты спасайся!»286. В самом деле, Лжедимитрий одним бегством мог избавиться от угрожающей ему опасности. При нем находилось только тридцать алебардщиков и несколько польских слуг и музыкантов, и, следственно, не было достаточных средств для обороны. Алебардщики, видя свое малолюдство, так оробели, что даже допустили, чтобы один из дворян, бывших в числе заговорщиков, пробрался между ними и вбежал в покой, где находился Лжедимитрий с Басмановым287. Увидев самозванца, дворянин закричал: «Ну, безвременный царь! Проспался ли ты? Зачем не выходишь к народу и не даешь ему ответа?» Но дерзновенный сей поступок имел пагубные следствия для пылкого дворянина; озлобленный Басманов схватил висевшую на стене саблю и рассек ему голову. Сам Лжедимитрий, не отложивший еще своего самонадеяния, не терял надежды присутствием своим укротить мятеж. Вбежав в переднюю, где стояли алебардщики, он выхватил меч у курляндца Шварцгофа, вышел в сени и, грозя мечом народу, кричал: «Я вам не Борис!» Но, встреченный выстрелами, он спешил удалиться во внутренние покои. Мужественный Басманов сдержал данное им самозванцу слово – жертвовать собой для его спасения. Оставшись в сенях, он стал уговаривать бояр, чтобы помнили свою присягу и удержали народ от своевольства. В ответ ему избавленный им от ссылки думный дворянин Татищев зарезал его ножом, и труп его был боярами сброшен с крыльца. Таким образом, необыкновенный муж сей, прежде изменивший законному государю своему, не отказался запечатлеть собственной кровью верность свою тому, кого сам в дружеских беседах признавал за самозванца. Сие объясняется только тем, что главнейшая страсть его была честолюбие, к удовлетворению коего гибель царя Феодора Годунова открывала ему путь, как, напротив того, с падением Лжедимитрия исчезала для него всякая надежда сохранить свое могущество.