Феликс Дан - Битва за Рим Страница 4

– Да, я знаю Нарзеса, – задумчиво проговорил Витихис, и его спокойное умное лицо стало так серьезно, что всем было ясно, какое громадное значение придает он словам Гильдебранда. – Да, я знаю Нарзеса, – повторил Витихис после минутного молчания, – и потому должен с тобой согласиться во многом. Больше скажу, – все то, что озабочивает тебя, не раз уж наполняло и мою душу сомнением, почти страхом. Перечисленные тобой опасности отрицать невозможно. Но не все же враги окружают нас, готов… Недаром же государь наш заслужил прозвание «мудрейшего». Он сумел создать себе и друзей, и союзников. Король вандалов женат на сестре Теодорика Великого. Король вестготов его родной внук, сын его старшей дочери. Короли бургундов, герулов, тюрингов и франков его племянники или зятья. Они придут нам на помощь в случае войны с Византией. Да и народы их почитают Великого Теодорика. Даже полудикие эсты, даже далекие варвары-сарматы шлют ему почетные дары. Вспомни желтый янтарь и чудные меха, присланные недавно… Все эти союзники чего-нибудь да стоят…

– Ничего не стоят все эти пестрые тряпки и пустые речи, – мрачно возразил старый оруженосец. – Когда придет опасность, все эти друзья, родные, свойственники нашего короля преспокойно останутся в своих клановых прибежищах, предоставив готам возможность самим изведать мощь Византии. Да и никакие союзники не помогут нам победить искусство Нарзеса. Не янтари ли эстов думаешь выставить ты против военного гения?.. Горе нам, если мы сами не сможем справиться с нашими врагами. Родные и друзья нашего монарха льстят ему, пока боятся его могущества. Отними у них страх, и они станут сначала требовать, а затем угрожать нам. Знаю я верность союзников и дружбу королей. Успел насмотреться за свою долгую жизнь… Нет, дети мои, верьте мне, старику: готы могут рассчитывать только на самих себя. И горе нам, если у нас не хватит силы справиться самим со всеми врагами.

Старик умолк и понурил голову. Никто не смел возражать ему. Наступило молчание. Бурный порыв ветра растрепал седую бороду Гильдебранда и едва не сорвал плащ с его могучих плеч. Он гневно сверкнул глазами и обвел взглядом присутствующих. Все молчали, очевидно, соглашаясь с высказанным им мнением. И эта молчаливая группа людей, затерянная в полуразрушенном храме, освещаемом ежеминутно вспыхивающей зеленоватой молнией, казалась жалкой и бессильной посреди разгневанной стихии.

Витихис первый победил невольный страх, вызванный речами старого опытного воина. Высоко подняв свою мужественную голову, он заговорил с той спокойной твердостью, в которой ясно слышится непоколебимая воля.

– Как ни велика опасность, грозящая нам, но она все же не смертельна. И если ты созвал нас, то уж, конечно, не для того, чтобы мы предавались отчаянию, а для того, чтобы так или иначе победить, или хотя бы уменьшить эту опасность… Итак, говори, отец Гильдебранд… Объясни нам, чем можем мы помочь родному народу?

Тяжело опустилась рука старого оруженосца на плечо говорившего, но глаза его радостно сверкнули, а в голосе звучала непривычная нежность.

– Спасибо тебе, Витихис, ты достойный сын моего старого друга Вальтари. Ты первый сказал смелое слово, первый понял, что спасение всегда возможно… Надо только найти, в чем оно… Для того-то я и созвал вас, лучших сыновей родного народа, чтобы вдали от латинских шпионов и римских соглядатаев посоветоваться о том, что делать, что предпринять для спасения империи Теодорика Великого… Скажите свое мнение, дети мои, а затем я скажу вам, что надумала моя старая голова.

Все молча склонили головы в знак согласия, за исключением печального молодого красавца в траурных доспехах, не произнесшего до сих пор ни одного слова.

Гильдебранд пытливо взглянул на него.

– Отчего ты молчишь, Тейя?.. Или ты не согласен с нами?

Тейя поднял свою прекрасную бледную голову, но его мрачное лицо осталось неподвижно, как лицо человека, покончившего с жизнью, а следовательно, и со страхом, и волнениями.

– Я молчал потому, что не согласен с вами, друзья мои, – медленно, но решительно произнес он.

Присутствующие удивленно переглянулись. Гильдебранд нахмурил свои густые, седые брови.

– Что же ты думаешь, сын мой? – спросил он сурово. – Скажи нам свое мнение.

– Я думаю, что Тотилла и Хильдебад не понимают смертельной опасности, угрожающей нам, готам. Я вижу, что ты и Витихис понимаете ее, но все еще надеетесь на спасение, на победу… Я же давно уже ни на что не надеюсь.

– Ты слишком мрачно смотришь на вещи, Тейя. Кто же отчаивается до начала борьбы? – спокойно произнес Витихис.

– Что же нам остается, по-твоему, погибать бесславно, не вынимая меча из ножен? – с негодованием вскрикнул Тотилла.

– Не бесславно, друг и брат мой… Славы у нас будет довольно для того, чтобы отдаленнейшие времена и народы вспомнили, как погибла империя готов, и преклонялись бы перед героями, защищавшими ее. Борьбы, сражений и подвигов будет довольно для того, чтобы дать пищу целому сонму поэтов… Но победы, увы, не будет… Я чувствую, что могущество германских готов приходит к концу, что звезда наша померкла…

– А я верю, что она выплывет из-за неизбежных туч ярче и блестящей, чем когда-либо, – с радостной уверенностью возразил Тотилла. – Надо только предупредить короля об опасности… Повтори ему все то, что ты говоришь нам, Гильдебранд, и его премудрость найдет пути к спасению.

Старый оруженосец Теодорика печально покачал головой.

– Двадцать раз пытался я открыть глаза моему повелителю. Увы, он и слушать не хотел, или просто не может понять меня. Его душа затемнена неведомо чем. В этом главная опасность наша… Но об этом позже… Говори сначала свое мнение, Хильдебад.

Юный великан презрительно улыбнулся.

– Я думаю, что следует не теряя ни минуты после смерти старого готского льва, собрать два войска и справить поминки, достойные великого Теодорика. Одну из армий пусть Витихис и Тейя ведут против Византии, с другой же мы с братом дойдем до Сены и разорим гнездо коварных меровингов… Когда от Лютеции и Константинополя останутся одни дымящиеся развалины, тогда готы могут быть спокойны. На Западе и на Востоке никто уже не станет угрожать нам.

– Ты забываешь, что у нас нет флота, без которого нельзя взять Константинополь, – грустно заметил Тотилла.

– Ты забываешь и о том, что франки могут выставить по семи воинов против каждого гота… Правда, если бы все готы были равны тебе по силе и воинской доблести, то можно было бы еще надеяться на успех. Ты говорил нам, как подобает воину Великого Теодорика, и я благодарю тебя именем больного повелителя… Теперь очередь за тобой, Витихис. Что ты посоветуешь? – обратился Гильдебранд к своему соседу.

– Я бы предложил союз всех северогерманских племен против греков, священный союз, огражденный клятвами и обеспеченный заложниками.

– Ты веришь клятвам потому, что сам не способен нарушить данное слово. К несчастью, таких, как ты, немного осталось в наше развращенное время… Нет, сын мой. Мы сами должны спасти себя от опасности и сможем сделать это, если захотим… Слушайте внимательно мои слова, потомки древних готов.

Старый Гильдебранд торжественно поднял свою седую голову, и его глубоко впалые голубые глаза загорелись огнем юности. Четыре молодых человека благоговейно склонили головы, слушая этого столетнего свидетеля геройских подвигов своих предков.

– Вы все молоды… Все любите что-либо или кого-либо. У каждого из вас есть цель в жизни, личное счастье или личное горе, которое подчас дороже счастья… Но придет время, когда все ваши радости, и даже ваше горе, покажутся вам пустыми и детскими забавами, никому не нужными, как увядшие венки после пира… Тогда многие позабывают земное в мечтах о загробной жизни. Но я не в силах так чувствовать, да и не я один… Много нас, любящих живую зеленую землю, с морями синими, с лесами дремучими, со страстями и немощами людскими, с любовью безумной и ненавистью жгучей, живущей в гордом сердце свободного человека… О загробной же жизни, в бесконечности непонятной, между облаками летучими, где сонмы праведников вкушают блаженство райское, я ничего не знаю… Многое слышал я от христианских жрецов о таком бестелесном житие, а понять его все же не могу… Что же осталось потерявшему все радости, надежды и привязанности личной жизни? Остается одно священное чувство, ради которого стоило жить и умереть, никогда не гибнущее чувство, которое все заменяет и заставляет все забыть… Взгляните на меня, дети мои. Я старый дуб, ветви которого давно обломаны судьбой. Все потерял я, чем дорожил когда-либо. Жена моя сошла в могилу, когда отцы ваши были еще молодыми воинами. Сыновья мои уснули сном храбрых. Внуки мои последовали за своими отцами… Всех взяла безжалостная смерть, всех кроме одного – последнего, который хуже, чем умер, – стал врагом своего народа, изменником… Один остался я, без кровных родных, ежедневно считая угасающих близких. Вокруг меня умирали товарищи детских игр и друзья зрелых лет… Последняя любовь моя, мой сын, друг и повелитель, великий герой моего народа, забота о котором наполняла мою старую душу, король Теодорик, не нынче – завтра сойдет в могилу… Что же останется мне после него? Что может удержать меня на земле? Что даст мне силы жить одному? Что повлекло меня в эту темную бурную ночь, как юношу на любовное свидание? Что горит в моем старом сердце и бурлит под снегом моих белых волос, наполняя душу бесконечной мукой и беспредельной гордостью? Любовь к моему народу, к племени, передавшему мне свою кровь и свою душу, свои чувства и убеждения. К тому племени, которое говорит на одном языке со мной, которое родилось и выросло в далекой милой отчизне, незабвенной и оплакиваемой всегда, везде и всеми. Одна любовь остается жить в сердце, испепеленном ударами судьбы, между истлевшими чувствами и привязанностями, – любовь к родине и к родному народу. Это последнее чувство, никогда не умирающее в сердце каждого человека, достойного этого имени… Священный огонь этого чувства горит в душе человеческой с рождения и до смерти, и загасить его не может ни время, ни воля, ни сила, ни даже… сама смерть…