Иероним Ясинский - Терентий Иванович Страница 4

– Что здесь за народы? Зачем ночью шляетесь? Ежели добрые люди, то просим днём жаловать, а ночью спать надо. Пошли прочь, канальи!

Взял и Груньку по спине смазал, за косу в спальню сволок и на кровать бросил.

– Спи, не позорь честных родителев!..

Поучил, а только мало. Стал я потом замечать, что Грунька на меня исподлобья смотрит, всё меня сторонится и что-то в уме содержит. С матерью шу-шу-шу да шу-шу-шу, и как приеду домой, то щёки у неё красные с холоду – сейчас сама, должно, домой прибежала. Говорю Василисе:

– Ой, смотри за девкой, это не горшок, замазкой не замажешь, как разобьётся; гляди в оба!

Василиса вздохнёт и станет меня попрекать, что фрака жениху не сделал, а через это пошло расстройство, и девка очумела. Конечно, новая сварка. Тоже и по зубам съездишь. Какой это, в самом деле, жених, что ему же фрак сделай. И на что тот фрак! Издохну, а этого не будет. „Терентий Иванович, не губи девку!“ Сейчас – лясь-лясь в правую и в левую щеку, тем на сегодня и кончится.

Дождались мы масленицы. Досада меня разбирает, что продал я лошадь и не вовремя приданое сделал чужой дочери, которая от меня же рыло воротит. Тут езда, а тут у тебя одна коняка. Сцепил я зубы и хожу. И Боже сохрани, не попадайся мне тогда никто под руку! А жениха всё нет, да нет. „Э, – думаю, – это всё Козловский смутьянит его. Поеду к нему, скажу: так, мол, и так“. Недолго я его искал – на улице встретил, пьян, до положения риз, и ничего не говорит, а только: бам-бум, бам-бум! Бросил я его в санки, привёз домой. Облили мы его водой, очнулся малый, требует к себе Груньку.

– Скажи, – говорит, – папашеньке, что мне теперь надобно беспременно три рубля.

Заболело у меня сердце, переглянулся я с Василисой, дал три рубля. Сунул он бумажку в карман.

– Теперь я, – говорит, – готов побеседовать с папашенькой.

– Как, – говорю, – вам не стыдно, девку обидели, дохороводились до масленицы? Меня в расходы ввели, ждать сколько времени опять!

– А вы, – отвечает, – папашенька, не ждите, свадьбы не будет.

– Я, – говорю, – вам фрак готов предоставить. Я на толкучке видел весьма замечательные фраки.

– Нет, – отвечает, – мне уж фрака не надоть.

– Что ж вам надо?

– А пусть Грунька со мной открыто в незаконную связь вступит.

– Проспись, – говорю, – дурак, что мелешь!

Опять его выгнал и рукой на эту свадьбу махнул. Непутёвый человек – подальше от таких людей! Злость на Груньке сорвал, наляскал её, чтоб себя соблюдала, и сам, признаться, запил… С досады».

Терентий Иванович махнул рукой и передёрнул вожжами.

– Что ж, потом нашлись другие женихи?

– Какое, барин! Слава пошла! Да это ещё что. Летом того года ездил я с одним господином в деревню, и договорил он меня на целый месяц. Значит, дома я очень даже мало находился. Как-то раненько в праздник вернулся я домой. Вошёл, смотрю, дверь в сенцах не заперта. Я не успел разглядеться, как мне насустречь Прикопкин – шасть! А за им Козловский шасть! – Хотел я погнаться, а их и след простыл. Грунька лежит на кровати под простынёй и на меня глазищами как корова смотрит, губы побелели и дрожат.

«– Что это ты, девочка, – говорю и кнут в руке держу, – в сенцах спать затеяла? Душно тебе, милая?

Молчит.

– Ты б, – говорю, – и простынку сняла, а то тебе точно что душно…

И с этим словом вдруг раскрыл я её и замахнулся, чтоб она знала, что есть такое именно девичья честь. Но как глянул, то мне, верите, барин, ужасть как страшно стало!.. Распухла! Руку я опустил.

– Укройся, – говорю, – дура, что с тобой, до чего ты себя довела?

Молчит.

– Так, – говорю, – бить я тебя не буду, а сейчас же собирайся и ступай вон из дому. Не хочу я тебя знать и видеть, пускай содержут тебя те, кто тебе любы да милы. Прочь от меня, забудь, что мою хлеб-соль ела, я тебе теперь не батька. Прочь!

Ну, если б же она заплакала или стала просить, как есть кроткие и покорливые, то я в сердце своём всё затаил бы и простил. И жила бы она у нас и детину ту родила бы и выкохала. Я – человек добрый. А то нет – сейчас встала, оделась, обулась, ничего больше не взяла с собою, слезы не уронила, на меня не взглянула, о матери не вспомнила – и ушла… И ушла, ушла… С той поры ни слуху, ни духу».

– Совсем пропала?

– Как сквозь землю провалилась! Я и полиции давал знать, Василиса к знахарке бегала, – ничего не помогло. Сколько раз поил я наших фрачников: водки много вышло, а толку никакого. Они же меня, в конец того, ещё и осмеют. Положим, мне не жалко, не моя дочь, будем так говорить; а через то досадно, что Василиса убивается, и не проходит у нас дня, чтоб сварки не было. А на той неделе нас в кутузку урядник хотел забирать…

– Так вот, барин, – заключил он, – теперь и подумайте, как вы есть образованный и умный человек, – как при таких делах извозчику можно иметь хорошие дрожки, упряжь и лошадь? Невозможно, никак невозможно! Правда, всей душой этого желаешь, и цельные ночи думаешь, и на всякие хитрости поднимаешься, чтоб выгадать рубль-другой. А как сварка начнётся, пропьёшь этот рубль, горло с товарищами подерёшь в кабаке, – и шабаш, и опять у тебя ничего… Нет мне счастья, барин, на возрасте моих лет! Нет талану!

Он сильно дёрнул вожжами, престарелая лошадь поскакала со странным оживлением. Она неслась всё скорее и скорее. Из дрожек чуть не повыпрыгивали кульки с покупками – пришлось их придерживать. Терентий Иванович сам оживился, выпрямился и торжествующим тоном поощрял кобылу к дальнейшему бегу. Сначала меня немало изумляла такая прыть. Но вскоре стало очевидно, что мы едем под гору…

Несколько минут неслись мы так, и Терентий Иванович, промчавшись по живому мостику, обсаженному старыми вербами, имел удовольствие подкатить меня, наконец, к крыльцу моей дачи с ловкостью заправского кучера.