Жюль Гонкур - Шарль Демайи Страница 42

И Ремонвиль раскланялся.

– Ты проводишь меня? – обратился он к Шарлю. Когда они очутились на тротуаре, Ремонвиль резко обратился к Шарлю:

– Зачем ты пишешь для театра? Тебя соблазняет этот большой белый деревянный ящик, куда кладут один на другой шесть слоев милых людей, только что кончивших обедать? Они потеют там… В это время демон драмы встряхивает их, ошеломляет, качает их и ставит в тупик… Они в воде, они в слезах, а демон драмы ворочает, катает их, ревет, рычит, топчет ногами… Занавес падает и у молодцов ночью расстройство желудка… Не прикасайся к рампе, это вредно… И потом тебя будут перетолковывать… Видел ты когда-нибудь, как играют Бомарше по воскресеньям в Theàtre-Franèais? Надо издать закон, который запрещал бы актерам прикасаться к великим произведениям: они мешают их слушать… А твоя жена?.. У меня до сих пор этот Вудене на сердце!.. Вы обожаете друг друга?

– Да…

– Ну, что же! Вам остается просить только одной вещи у Бога, чтобы он не благословлял вашего союза.

– Как?

– Да… чтобы у вас не было детей… Видишь ли, это не наше дело! Самое большее, что мы можем себе дозволить, это попугаев… Ты говорил нам это однажды вечером и ты был прав… Прощай!

– Каков оригинал? – сказал Шарль, входя в Марте.

– Я нахожу его просто дурно воспитанным, – отвечала Марта.

LII

Начиная с Евы, женщина представляет из себя только часть; начиная с христианской эры – она уже сила. С революцией женщина еще более выросла, она преобразилась, идеализировалась; в XIX веке женщина – жертва. Она не признана, она измучена. Теории, привычки любви, церковь и эпоха, предсказания и утопии, перемена свойства веяний, превращенных в наше время в нервное напряжение, – все в браке сделалось важным, даже адюльтер; равенство женщины с мужчиной, установленное с 1789 г. смелостью ума, гения, правом на эшафот, г-жей Роланд, г-жей де-Сталь, – словом, тысячи обстоятельств способствовали этому новому возвеличению, этому поэтическому преуспеянию женщины. Но еще более, чем эти перемены нравов, чем эти индивидуальные примеры, одно слово, одно влияние доставило женщине значение в общественном мнении и ей это принесло терновый венец: слово это – роман. Современный роман есть ничто иное, как страсть женщины в браке. Он приложил все свои усилия, отдал всю свою душу для этой темы ординарной, роковой и излюбленной. Он все применил для этого дела. Ода, ямб, жар слез, лед протокола, защитительная речь, констатирование фактов, испробованы все оттенки, все красноречие, лира, скальпель, даже новый язык, технический, медицинский, симпатико-психологический, доходящий до диагностики и до самой глубины патологии легального союза; так что каждый мужчина этого века, умеющий читать и умеющий жить, был должным образом тронут и удовлетворен этой органической болезнью современной женщины, болезнью, незнакомой до открытия некоторых слов; это медленное распинание на кресте души супруги, нежной, гибкой, чувствительной, примкнувшей к мужу, который ест яблоко, не очистив его, поет за десертом свадебные напевы, любит также, как переваривает пищу, одним словом к «мужу-толстяку» романа и всех романов.

А что же мужчина, другой конец цепи, муж?.. Для него никаких новых следствий, никаких противоречивых, защитительных речей. Для него нет ни ответов, ни шедевров. Ничего. Женщина имеет все, – даже самого мужчину.

Однако же этот муж, чтобы быть человеком, может иметь также душу. Может случиться, что брак ранит его также, как и женщину, в самых благоразумных и возвышенных его чувствах. Если он не плачет, у него, как у женщины, свои открытия, свои страдания, свои слезы, свои раны, которые наносит обман иллюзий, надежд, будущего, жизни, веры в подругу жизни, подходящей к нему…

Вообразите себе беднягу, покоренного этою ложью тела и комедией остального, наружностью, украшениями, всем, что останавливает взгляд и суждение, и мешает видеть и искать человека, который начинает сначала робко, потом все смелее, увлекаясь как вор, который поет входя и не доверяя самому себе, судить и разглядывать эту тайну души создания, которое Бэкон так хорошо назвал: каверной. И вот он идет ощупью в темноте, радуясь, что встречает ночь и столько покровов… Женщина не так легко читается, как мужчина. Она окутана, замкнута, скрыта часто даже для самой себя. Муж проводит недели, месяцы около этой грации, манер, нарядов, изящества; он слышит эти речи, кажущиеся чувствами, видит эту улыбку, этот взгляд, принимая их за мысль и за сочувствие. Он не знает, он колеблется, он еще не смеет… Это древняя басня навыворот: Амур хочет увидеть Психею, тень которой колеблется от лампы на стене. Наконец, устав страдать, он хочет покончить сразу и погружается в глубь… «Толстяка», которого женщина находит в муже, муж находит в жене!.. Видите ли вы его, как он проводит руками по своему счастью, как по холодной статуе, пустой и звучной… И никакого доверия, никакого утешения, никакой откровенности относительно него. Он страдает и будет страдать один, молча. Кому довериться, кому излиться, в ком найти сочувствие? Муж, который даже не обманут!.. Тогда в этом одиночестве и молчании отчаявшись, муж медленно и горько наслаждаясь спускает со ступеньки на ступеньку свою мечту. Он исследует, разбирает, анатомирует это ничтожество, это красивое маленькое ничтожество, свою жену, может быть, из лихорадочного любопытства больного, который развязывает свою рану и бередит доверяя, боясь возврата прежнего, ослепления в будущем; один решительный день, один взгляд отчаяния раскрывает ему все: мысль этой женщины никогда не поймет его мысли, никогда у них не будет созвучия и обмена мнений, во всем, что есть нематериального в ней и нематериального в нем, этого первого благословения брака, этой души человеческого существа, этого равенства нравственной жизни… Но этого недостаточно, он хочет знать все, чтобы его прошлая любовь проникла в самую глубь и тайны этого разрыва нравственных понятий и симпатий.

– И однако эта женщина, – говорил себе Шарль, – эта женщина… самая очаровательная темница, самое прелестное зеркало души, созданной Богом! её изящество, все её прелести, этот шёпот речи, этот мираж мыслей, этот взгляд… сколько обещаний эфирной натуры, создания, сделанного из более хрупкого и тонкого фарфора, чем мужчина… и под одеждой, под оболочкой сердца, под этой детской болтовней, в глубине всего, что женщины имеют снаружи, напоказ, найти – мою жену! И это та клавиатура, которую я считал подвижной и говорящей моему сердцу, аккорд, который я слушал, затаив дыхание! Вот та, которая должна была меня убаюкивать, развеселять, поддерживать и подымать усталость и изнеможение мужественной задачи моей мысли!.. Никакой связи, никакого сочувствия… В ней совершенно нет тех добродетелей и предназначения, которые связывают мужа и жену иным способом, кроме физических отношений, и придают мужу сильное, твердое счастье, отдых и смелость деятельности человека мысли и воображения…

А если бы она захотела помочь мне нести мою голову? её движение было бы круто, резко, неловко; позаботиться о моих страданиях, которые она бы не видела, о моих болезнях, которые называют воображаемыми? её заботы были бы только раздражающим прикосновением… Я, который мечтал об общих волнениях, разделенных впечатлениях жизни, об общих, параллельных впечатлениях внешнего и внутреннего мира, которые всякий носит в себе! Она слепа там, где я вижу, глуха к тому, что я слышу, холодна к тому, чем я восхищаюсь, мертва к моим восторгам… И все в этой женщине, даже её тело… её чувства наружны, они стремятся к позолоте, к кричащей роскоши, к пахучим цветам… – А её сердце? – говорил Шарль в конце своего монолога. Ах, её сердце… Не знаю…

LIII

Был прекрасный день. На улице Брульар, в Монмартре, в рощице сидела Марта, поднося к своим губам чашку с молоком; Шарль, верхом на скамейке, против неё, но положив одну руку на стол, другую закинув за голову, глядел перед собою. Они пришли навестить в Монмартре больную служанку, воспитавшую Шарля, старую Франсуазу, и на возвратном пути зашли в сад какого-то кабачка. Под ними расстилался Париж, точно синее море в ясную погоду. В громадной равнине, где утренний туман поднимается с земли, как облако, у корней деревьев и рассекается в пар у их верхушек, все плавает теряясь в инее света. Линии крыш и куполов, более синие чем дома, выделяются на горизонте. То тут, то там блеснет оконное стекло, прорезывая молнией бесконечную перспективу. А черные тени и отблески дня то набрасывая свой покров, то проливая свет лучей, проходят ежеминутно по лазурному городу, над которым парит и покоится прозрачная золотистая дымка.

– Все ж таки мы побывали на Монмартре, – сказал Шарль после нескольких минут молчанья.