Арне Гарборг - Усталые люди Страница 6

– Тут есть нотка патриотизма, которая придется по вкусу, говорит он.

– Патриотизма?.. Ну, разумеется, хорошо, если находится человек, способный время от времени бросить сотни две крон на искусство…

– Я скажу вам одно, – серьезно говорит Ионатан. – Настудит время, когда Европа будет стремиться в Христианию для того, чтобы видеть норвежцев, подобно тому, как теперь стремится она в Италию, чтобы видеть флорентинцев. Понимаете, какую деньгу зашибут тут оптовые торговцы; и время их скоро наступит.

Я пожимаю плечами.

Сегодня вечером в присутствии доктора Квале, живописца Блютта и моей незначительной особы, он торжественно снял покрывало с последней купленной им картины… которую, я почти готов думать, он купил ради меня. Он-же ведь прекрасно знает, что это она была моей «прежней» пассией. Впрочем, это вовсе не портрет… Это внутренность комнаты, и она является лишь одним из предметов обстановки. Картину эту написал её отец; это из того еще времени, когда она не была замужем. Художественный интерес картины составляет особая тонкость в пользовании светом, или, если угодно, тенями; но я видел только ее, мою когда-то так горячо любимую Элину. Она стоит на заднем плане и смотрит в окно. Удивительно изящно вырисовывается она в матовом, светло-сером свете, падающем из окна. Я узнал каждую её черту. Маленькая характерная голова (с густыми рыжевато-белокурыми волосами, подобранными на затылке) имеет именно то самое грациозное положение, и осторожный, пытливый, боковой взгляд полузакрытых глаз; матовая, смуглая шея с нитью кораллов нежно выделяется в полумраке; из-под роскошных волнистых волос любопытно выглядывает маленькое розовое ушко с цыганской золотой серьгой; на красивые высокие плечи и изящную, но мускулистую фигуру накинут красновато-коричневый дамаский утренний капот; нижняя часть немножечко слаба. У меня совсем защемило на сердце; но это скоро прошло. К сожалению, она представляет собою законченную уже главу.

В тот же самый день, когда она вышла за этого противного горбуна… как это его звали? Да, Петер Торденскиольд, маринист, – влюбленность моя исчезла без следа. Это казалось мне через-чур уж противно. Представить ее себе запятнанной его поцелуем… ах, этого более чем довольно…

Каким я был ужаснейшим идиотом! Она, конечно, сделала это только мне на зло. В действительности, разумеется, избранный был я. И так напугать и отогнать ее всякого рода невозможнейшими глупостями и недостатком благовоспитанности! О! это она должна бы была быть моей женой. В тот раз, когда я сам упустил из рук свое счастье… судьба моя в сущности была уж решена.

Что-же касается до моей нынешней, то я думаю, что я почти уже излечился.

По временам только все это как-будто вновь всплывает на поверхность… Вот, как на днях, когда мне сказали, что какая-то дама поднялась до моего этажа и спрашивала обо мне; ведь это-же могла быть и она!.. Но, черт возьми, уж не в первый раз приходится мне стряхивать с себя влюбленность.

Зайдя сюда, я так освежился и успокоился. Я же был тут поблизости от неё… Только бы хватило духу выдержать, и месяца через два все пройдет без следа.

Неприятная однако мысль. Все кажется, точно, заходя сюда, я убиваю что-то в своей душе, что-то любимое и драгоценное, – что-то обещающее мне жизнь; точно я вырываю с корнем какое-то прекрасное, роскошное растение, которое легко могло бы вырости и покрыться зеленью, вырости, развиться и окружить меня сенью цветов, белых, бледнорозовых, душистых…

VI

(30-го сентября).

Осень – мое время, особенно, если она дождлива и туманна. В послеобеденное время часами брожу я тогда за городом и наслаждаюсь бледностью лесов и болезненной краснотой и желтизной опадающей листвы, и утопаю в грустном настроении.

Птицы умолкают и улетают, и все ищет крова и приюта. Со всех окрестных гор и пригорков, со стороны расположенных на них маленьких человеческих домиков, доносится какой-то гул и жужжание: это работают молотилки; работают на зиму. Все знают, чего надо ждать, и приготовляются заранее: запасаются припасами, топливом, платьем, чтением, – точно в виду долгой осады.

В такие дни на меня нападает иногда охота кропать стихи. Нижеследующие написаны самим Jeppe и мне нет нужды доказывать их оригинальность:

«Зловещее черное знамяКак тень над землей развернулось,Смерть клячу свою оседлалаИ гибель развозит по миру:Трусит смерть на жалкой кляченке,И зелень лугов выцветает,На небе чуть держится солнце,Уныло так смотрит на землю».«Листва на ветвях увядает;Ростки засыхают и гибнут;Лес тяжко под бурею стонет,Отходный псалом напевая.Безмолвно качаются елиСреди пожелтевших березок,И думать они позабылиО летнем безоблачном небе!»«Людские дома и селеньяЗатихли, замкнувшись на зиму;Нельзя больше ждать, и крестьянинКопает последний картофель.Как мертвые летния пташки,С деревьев листва опадает;Медведь залезает в берлогу, –Никто его там не встревожит».Снимаем мы летнее платье;Уж скоро ждать надобно снегу.Конец пикникам и прогулкам:Теперь нас зовут уж на кофе.– «Ах, будьте добры, одолжитеПоследний мне номер газеты!»– «Что нового сделал парламента?»– «Итак, ничего! Так и знал я!»«Пожалуй, поверить не трудно,Что жизнь навсегда прекратилась.Но вспомните, сколько лягушекЗа лето на свет появилось!»Лишь вспомнишь о них, так, пожалуй,С тоской помиришься осенней:Укрывшись, в тиши, они громко,Смеясь, возвещают: «мы живы!»

VII

Я начинал уже чувствовать себя гораздо лучше; заставил-таки я эту бледную девушку с массою вьющихся волос обогнуть угол Церковной и Карл-Иоганновой улицы, как раз в ту самую минуту, когда и я, в противоположном направлении, тоже должен был огибать этот исполненный опасности угол. Разумеется, она не видала меня; да если-бы она и заметила меня? Что я для неё? Какой-то смешной болтун, чудак… Конечно, так. Но я разглядел ее… Господь ведает, каким образом, потому что у меня сохранилось очень определенное ощущение, будто я сию же секунду зажмурил оба глаза.

Она была очень бледна. С каким-то таким совершенно особым выражением безнадежности в глазах… в этих больших, болезненных, опасных глазах, в этих влажных, задумчивых глазах, которые так тоскливо смотрят на мир, не открывая перед собою ни пути, ни цели… смотрят вперед в бесконечный мрак.

Темные кудри в самом безнадежном беспорядке рассыпались по белоснежным, с голубыми жилками, вискам. Это произвело какой-то толчок во всем моем существе; ни одной минуты покоя не имел я с тех пор. Все снова вырвалось наружу; опять грызет, сосет, томит… по-прежнему.

Я зашел к Бьёльсвику, поднял его на смех и постарался напиться и повеселеть; но ведь это-же ложь, это старое правило: «чтобы повеселеть, надо напиться». Правда лишь то, что если будешь пить, то можешь повеселеть; ну, а я, тем не менее, не повеселел. Каждую минуту углублялся я в самого себя и, сидя на месте, все еще видел, как огибает она этот угол… Постоянно огибает она этот угол Церковной и Карл-Иоганновой улицы; постоянно смотрю я на этот мимолетный призрак бледного отчаяния под массою темных кудрей; постоянно мелькает передо мной эта пара больших болезненных глаз, упорно смотрящих в какой-то безграничный мрак. И каждый раз душа моя вновь наполняется теми смертельными терзаниями, которые теснят друг друга, извиваются и переплетаются между собою, как змеи, заключенные в тесной ограде.

(Тут следует целый ряд попыток пером и карандашем нарисовать её портрет. Ни один из них никуда не годится).

Целую неделю только и, делал, что слегка попивал.

Со вчерашнего вечера дело пошло еще хуже. И вот сижу я тут с размягченным мозгом, совершенно пьяный.

«У меня грехов…»

– Что-то скажет начальник моего бюро? Ну, да пусть его! Еще пивца…

Я просто-напросто снова лягу в постель…

«Грехов у меня… Эх!..»

В тот-же день вечером.

Какое странное состояние, когда просыпаешься после сильного пьянства: это представление какой-то очень длинной и гибкой шпаги, медленно опускающейся мне в грудь, перпендикулярно, неуклонно, как раз в самую середину сердца. Я вижу ее, я ощущаю ее известным образом, и это мне так приятно. Освежает, утешает. Большая, белая красивая рука с сверкающими брильянтовыми кольцами держит рукоятку и направляет ее верно, неуклонно, медленно и приятно; но кроме кисти руки ничего нет.

Это представление сменяется другим: нечто в роде машины для отсечения головы, формой своей похожей на большой хлебный нож, а под этим ножом, очень широким ножом, блестящим, тонким, веющим холодом и таким острым, что почти сам собою проникает в тело, лежит моя шея, и какая-то женщина, пожилая, почтенная, матронообразная женщина стоит и перерезывает эту шею медленно, обдуманно, как режут ломоть ржаного хлеба. Я лежу в удобной позе, на правом боку, и наслаждаюсь положением. О, восхитительно!