Эмиль Золя - Сочинения Страница 60

Правда, они подумывали о том, не разъехаться ли им. Каждому из них хотелось бы бежать, вкусить немного покоя где-нибудь вдали от пассажа Пон-Неф, грязь и сырость которого были созданы как бы нарочно для их искалеченной жизни. Но они не решались, не могли спастись. Им казалось невозможным не терзать друг друга, не терзать самих себя и не страдать. Они были непреклонны в своей ненависти и жестокости. Что-то одновременно и отталкивало и влекло их друг к другу; они испытывали то странное ощущение, какое бывает у людей, которые поссорились и решили расстаться, а между тем все возвращаются один к другому, чтобы бросить новое оскорбление. Их побегу мешали и деловые соображения; они не знали, как поступить с параличной, что сказать друзьям. Если они уедут тайком, пожалуй, возникнут подозрения; им уже представлялось, как их разыскивают, казнят. И они из трусости оставались на месте, подло влачили свое мерзкое существование.

Утром и днем, когда Лорана не бывало дома, Тереза в волнении и тревоге металась между столовой и лавкой, не зная, чем заполнить пустоту, которая с каждым днем все больше разверзалась у нее в душе. Когда она рыдала у ног г-жи Ракен и когда ее не бил и не ругал муж, она не знала, за что ей взяться. Оказавшись одна в лавке, она впадала в какое-то оцепенение; она тупо наблюдала, как в темном, грязном пассаже мелькают прохожие, и ею овладевала смертельная тоска; ей казалось, будто она в какой-то темной яме, где пахнет кладбищем. В конце концов она попросила Сюзанну приходить к ней на целый день: она надеялась, что это немощное создание, жалкое и кроткое, принесет ей некоторое умиротворение.

Сюзанна с радостью исполняла ее просьбу; она по-прежнему любила Терезу, питала к ней дружеские чувства и глубокое уважение; ей и самой давно уже хотелось приходить к Терезе и работать возле нее, пока Оливье находится на службе. Она стала приносить с собою рукоделье и усаживалась за конторкой, на стуле, где раньше сидела г-жа Ракен.

С тех пор Тереза несколько забросила тетю. Она стала реже подниматься наверх, чтобы поплакать у ее ног и поцеловать ее безжизненное лицо. Теперь у нее появилось другое занятие. Она старалась внимательно слушать медлительную болтовню Сюзанны, которая рассказывала о своем хозяйстве, о всяких мелочах своей однообразной жизни. Это отвлекало Терезу от самой себя. Иной раз она ловила себя на том, что слушает весь этот вздор с интересом, и на губах ее появлялась горькая усмешка.

Постепенно она растеряла всю клиентуру. С тех пор как тетя оказалась пригвожденной к креслу, Тереза перестала следить за лавкой; товары пылились и гнили от сырости. В лавке пахло плесенью, с потолка свисала паутина, пол почти никогда не подметался. А особенно отпугивало покупательниц то, как странно встречала их иногда Тереза. Когда ее наверху бил Лоран или когда она находилась во власти очередного приступа ужаса, а звонок внизу начинал настойчиво дребезжать, ей приходилось бежать в лавку, не успев подобрать волосы и утереть слезы; в таких случаях она занималась с покупательницей кое-как, а иной раз и вовсе отказывала ей, крикнув с лестницы, что давно не держит требуемого товара. Такое нелюбезное обхождение, конечно, отпугивало клиентуру. Резкость Терезы и ее безумные глаза не могли прийтись по вкусу местным работницам, привыкшим к слащавой любезности г-жи Ракен. Когда же в лавке появилась Сюзанна, это привело к полному развалу; не желая, чтобы мешали их болтовне, молодые женщины постарались отвадить и последних покупательниц, которые еще заглядывали в лавку. С тех пор торговля не приносила уже ни гроша; пришлось тронуть основной капитал в сорок тысяч франков с небольшим.

Иной раз Тереза на целый день уходила из дому. Никто не знал, где она. Она, по-видимому, пригласила Сюзанну не только ради компании, но и для того, чтобы молодая женщина стерегла лавку во время ее отлучек. Вечером, возвратясь домой усталая, с темными кругами вокруг глаз, Тереза заставала худенькую жену Оливье за конторкой; она сидела, поникнув и слабо улыбаясь, в той же позе, в какой Тереза оставила ее пять часов тому назад.

На пятом месяце после свадьбы Терезе пришлось пережить жестокие волнения. Она убедилась, что беременна. Самая мысль, что у нее может быть ребенок от Лорана, казалась ей чудовищной, хотя она и не отдавала себе отчета, почему именно. Она смутно боялась, что родит утопленника. Ей мерещилось, будто она чувствует где-то внутри холодок от дряблого, разлагающегося трупа. Она решила любой ценой избавиться от ребенка; он леденил ее, был ей невыносим. Мужу она не сказала ни слова, но однажды нарочно довела его до бешенства, и когда он занес над нею ногу, подставила под удар живот. Она дала ему избить себя до полусмерти. На другой день у нее случился выкидыш.

Жизнь Лорана тоже была ужасна. Дни казались ему нескончаемыми; каждый из них приносил с собою то же отчаяние, те же невыносимые тревоги, которые в определенное время, регулярно, с удручающим однообразием обступали его. Он влачил беспросветное существование и каждый вечер приходил в ужас, вспоминая минувший день и ожидая следующего. Он знал, что теперь все дни будут похожи один на другой, что все они будут приносить ему одни и те же страдания. И ему представлялось будущее – недели, месяцы, годы, мрачные, неотвратимые; они потянутся бесконечной вереницей, и в конце концов он задохнется под их тяжестью. Когда в будущем нет надежд, настоящее становится омерзительно-горьким. Лоран утратил способность возмущаться, он опускался, он поддавался тлению, которое стало захватывать его существо. Безделье губило его. Он уходил из дому рано утром, сам не зная, куда направиться, и чувствуя отвращение при мысли, что будет делать то же самое, что и вчера, и все-таки помимо воли в точности повторял вчерашний день. По привычке, в силу какой-то мании, он направлялся к себе в мастерскую. Комнатка с серыми стенами, из которой виден был только кусок пустынного неба, повергала его в уныние и грусть. Он ложился на диван, раскинув руки, и мысли его цепенели. Теперь он уже не решался взяться за кисть. Он сделал было еще несколько попыток, но каждый раз на полотне появлялось насмешливое лицо Камилла. Чтобы не сойти с ума, он в конце концов бросил ящик с красками в угол и решил предаться полнейшей лени. Но вынужденное безделье страшно тяготило его.

Днем он с тоской задавал себе вопрос: чем же заняться? Он по полчаса простаивал на тротуаре улицы Мазарини, обдумывая этот вопрос и не зная, чем бы развлечься. Возвращаться в мастерскую ему не хотелось, и он неизменно решал направиться по улице Генего, а потом побродить по набережным. И до самого вечера он шел, одуревший, куда глаза глядят, а когда бросал взгляд на Сену, его охватывала внезапная дрожь. В мастерской ли, на улице ли – всюду его преследовала та же тоска. На другой день все начиналось сначала – утро он проводил на диване, днем бродил по набережным. Так длилось уже несколько месяцев и могло продлиться годы.

Иной раз Лоран недоумевал: ведь он убил Камилла для того, чтобы потом ничего не делать; почему же теперь, когда он ничем не занят, ему так тяжело? Ему хотелось бы заставить себя быть счастливым. Он начинал убеждать себя, что напрасно страдает, что он достиг высшего блаженства, которое состоит в том, чтобы жить сложа руки, и что он дурак, раз не наслаждается вволю этим счастьем. Но факты опровергали все эти рассуждения. В глубине души ему приходилось признаться, что безделье только обостряет его тоску и тревогу, потому что позволяет беспрестанно думать о своем отчаянном положении, бередить и без того неисцелимые раны. Безделье, то животное существование, о котором он мечтал, стало для него возмездием. Временами у него возникало желание заняться чем-нибудь, чтобы отвлечься от гнетущих мыслей. Потом он предоставлял событиям идти своим ходом и вновь покорялся темному року, который связывал его по рукам и ногам, чтобы в конце концов раздавить.

В сущности, он находил некоторое успокоение только по вечерам, когда бил Терезу. Это выводило его из мучительного оцепенения.

Наиболее жгучую муку, муку и физическую и нравственную, причинял ему укус Камилла. Временами ему мерещилось, что этот рубец распространяется по всему его телу. Если ему и удавалось ненадолго забыть прошлое, то нестерпимое покалывание, которое, как ему казалось, он чувствует на шее, напоминало и уму его и телу об убийстве Камилла. Стоило ему подойти к зеркалу, и он становился очевидцем странного явления, которое он уже столько раз наблюдал, неизменно приходя от него в ужас: от волнения кровь его бросалась к шее, шрам становился багровым и начинал разъедать кожу. Эта своеобразная живая рана, которую он вечно носил на себе, раскрывалась, багровела и язвила его при малейшем волнении; она ужасала и мучила его. В конце концов он стал думать, не проникло ли ему в шею вместе с зубами утопленника какое-нибудь насекомое, которое теперь точит его. Ему казалось, что место, где находится шрам, уже не принадлежит ему, – то было как бы постороннее мясо, кем-то прилепленное к его шее, как бы отравленное мясо, от которого гниют и его собственные мускулы. Так он всюду носил с собою вечно живое, гложущее воспоминание о своем преступлении. Когда он бил Терезу, она старалась оцарапать ему шею; случалось, что она вонзала в это место ногти, и тогда он выл от боли. При виде рубца Тереза начинала притворно рыдать, чтобы он стал для Лорана еще невыносимее. Она терзала мужа напоминаниями об укусе Камилла; только этим и могла она отомстить ему за грубость.