Жюль Гонкур - Шарль Демайи Страница 62

– Трудненько было… однако, вот!

И Кутюра прочел:

«Я заявляю, что продажа, назначенная на 24 января, под заглавием: «Продажа хорошенькой коллекции современных автографов» была фиктивной. Я заявляю, что письма г-на Демальи, упомянутые в каталоге, были переданы мне господином Нашетом; утверждаю, кроме того, что я действовал, не сознавая серьезного значения всего этого. Ганьер».

– Позвольте выразить вам мое уважение, – сказал Кутюра, глаза которого заблестели.

И, бросившись к своей конторке, он одним духом настрочил строк пятьдесят.

– Мишель! Сейчас же в набор, в конце статьи г-на Нашета… и чтобы немедленно печатали!

– Сударь, – сказал Мишель, – там кто-то желает говорить с вами… какой-то г-н Миллен или Меллен…

– Невозможно!.. Скажите ему, что я назначаю ему свиданье на завтра, в десять часов… Ах, пошлите ко мне г-на Мальграса… Г-н Мальграс, – сказал Кутюра, – ваша программы изменяется… Вычеркните имя Нашета… и на его место поставьте имя Меллера… и дайте печатать.

Толстяк хотел встать.

– Не уходите, – сказал ему Кутюра, – мы посмеемся!

LXXXI

Нашет в передней столкнулся с Мальграсом.

– Я не знаю, останетесь ли вы, мой милый Нашет, – сказал ему Мальграс, показывая его вычеркнутое имя.

– Всегда с хорошими новостями этот Мальграс!.. настоящий ворон!

И Нашет вошел в контору.

– Объясни пожалуйста, что такое говорят, – сказал он, бледный от гнева, наступая на Кутюра, – что такое говорят, что моя статья помешала газете выйти? Я нахожу ее хорошей… В чем же дело? а?

– Ни в чем… твоя статья прошла.

– А мое имя, вычеркнутое на твоей программе… Мальграс мне показал… что это значит?

– Это значит, что появился новый директор и что прежние договоры с Монбальяром теряют свою силу вследствие перемены состава редакции… Ты можешь пройти в кассу и рассчитаться за авансы, которые тебе давала газета…

– Послушай, Кутюра, ты говоришь это мне в пику… Ты не можешь прогнать меня таким образом… как какую-нибудь собаку… из-за пустяков… из-за твоей дружбы к г-ну Демальи.

И Нашет иронически улыбнулся.

– Почему нет? Я мог смеяться над ним, но…

– Слушай, Кутюра, ты напрасно играешь со мной в эту игру…

Рука Нашета нервно сжимала набалдашник трости. Кутюра, следивший за ним глазами, небрежно играл железной линейкой.

Нашет продолжал, стараясь понизить голос:

– Так ты не желаешь, чтобы смеялись над этим милым Демальи?.. Я не настаиваю на том, если это причиняет тебе неприятность… Я, я даже готов находить в нем талант, гений, все что ты пожелаешь! Я скажу, что он образец мужей… оставленных… Я напечатаю в газете его каламбуры на твой счет… Ты видишь, мой дорогой патрон, что я по-прежнему достоин подписываться в «Скандале»… и ты, конечно, оставляешь меня.

– Невозможно, мой милый… Новая дирекция журнала не желает иметь в числе своих сотрудников господина, пишущего статьи при помощи писем, украденных у женщины…

И железная линейка, бывшая в руках у Кутюра, словно нечаянно повернулась в сторону Нашета.

– Ты лжешь!

– Вам хорошо известно, Нашет, что я несколько раз дрался на дуэли… и посерьезнее чем вчера… – проговорил Кутюра, подчеркивая последнюю фразу насмешливой улыбкой.

– Это жена Демальи тебе сказала…

– Нет, это Ганьер… Ты знаешь Ганьера… а вот этот господин принес заявление Ганьера… заявление, которое – Да, вот, читай!

И Кутюра протянул Нашету газету, которую в эту минуту принес Мишель. Нашет пробежал глазами заметку Кутюра и побледнел как полотно. Он бросил газету и проговорил, опираясь на свою трость:

– Ты скоро обо мне услышишь.

– Я тебя не провожаю… – сказал спокойно Кутюра.

Когда Нашет захлопнул за собой дверь, он обратился к совершенно взволнованному толстяку, – если я заявляю вам здесь о своем уважении к характеру и таланту Демальи, то делаю это в сознании, что вы мне поверите… Ваш друг стоит нас всех, я это знаю и говорю вам… Но что вы хотите? Зло было сделано. Я ничего не мог, кроме того, что я сделал; моя совесть говорит мне, что, поступив так, я предоставил Демальи единственное удовлетворение, которое я мог…

LXXXII

При этих словах дверь стремительно открылась и в комнату вбежал Шарль Демальи, с перекошенным лицом и совершенно растерзанным видом.

– Вы здесь! Шаванн! – увидев толстяка, воскликнул он. – Оставьте, это касается меня одного… я только что от Нашета, которого не было дома…

И Шарль бросил вызывающий взгляд на Кутюра.

– Ты сошел с ума! – сказал ему Шаванн, видевший его взгляд и боявшийся чего-нибудь худшего. – Этот господин дерется из-за тебя с Нашетом…

– Демальи не будет мне обязан этой услугой, – сказал кланяясь ему Кутюра, не могший, несмотря на весь свой загар, скрыть волнение, которое ему причинило появление Шарля, походившего на привидение. – Нет… Завтра Нашет не найдет на всем пространстве Парижа двух людей, которые бы захотели пойти к нему в секунданты… Есть люди, которые всегда найдут двух секундантов, но он задел всех… Вы увидите, как все разбегутся от него… Завтра у него не останется двух друзей; после завтра не будет и одного, а через неделю он не в одной газете не найдет места, чтобы поместить свой ответ… О! В нашем обществе беспощадны к подлостям, неловко сделанным… Это как в другом в разорившимся плутам… Я приношу мое искреннее сожаление в том, что меня не было, когда принесли статью…

И, на минуту забывшись, Кутюра произнес последнюю фразу искренно.

– Все же такой человек отрадно действует на душу! – сказал Шаванн вместе с Шарлем спускаясь с лестницы.

Шарль взглянул на него и одну минуту с языка его готово было сорваться все, что он угадал; но он промолчал.

– Какая неосторожность выйти!.. Как ты себя чувствуешь?

– Благодарю!.. лучше… Ноги у меня горят… это горчичники, о которых я забыл… Кажется, доктор сказал, что это нервный удар… Фу! во рту я чувствую эфир… а голова, странно, словно в тумане…

– Ты очень страдал?

– Ужасно… Я не знаю, что там происходило. – И Шарль показал на голову. – Я только помню, что в минуту самых сильных страданий мне вспомнилась одна фраза… которую я, не знаю где, прочел, кажется, в одной медицинской книге… что молодые осужденные чувствуют, как в голове у них что-то твердеет… Мне казалось, что я тоже ощущаю это отвердение… отвердение… ну, я забыл название.

– Что за мысль!.. отвердение подкостной плевы…

– Да, кажется, так… Ах! мой бедный Шаванн, и я заставил вас приехать смотреть мою пьесу! оторвал вас от домашнего очага, заставил покинуть все, что вы любите… стоило того!.. Видно было суждено, чтобы вы уехали ни с чем…

– Вот так раз!.. Какая же причина, чтобы твоя пьеса не шла завтра?

– Как! Играть мою пьесу!.. мою пьесу, которую я ненавижу, которая внушает мне страх!.. Она мне стоит дружбы и уважения людей, которых я сам любил и уважал! Она стоит мне еще большего… вы знаете… Нет, довольно, кончено… я питаю ужас к театру, ужас к литературе… Эта жизнь ужасна! Я умру от неё и не желаю выносить ее долее!.. Клочок славы, купленный мучениями… О! если б только знали, какими мучениями!.. Нет в конце концов, это слишком глупая сделка!.. Довольно с меня книг, журналов, виньеток, Парижа… Довольно… довольно!.. Пойдем в театр…

Шарль нашел директора, до которого дошли отголоски всего происшедшего, порядочно охладевшим к пьесе и к автору, Шарль объявил, что берет обратно свою пьесу. Директор настаивал из вежливости и в душе обрадованный, что избавился от первого произведения автора, неизвестного в театральном мире и вызвавшего такую бурю негодования, он позволил отменить пьесу.

Шаванн несколько дней пробыл с Шарлем. Он удивился, что тот не говорит ни об Нашете, ни о шуме, по поводу отмены его пьесы, ни о всем том, что в прежнее время составляло его жизнь, предмет его разговора, наполняло его мысли. Ему даже показалось, что тот слишком часто спрашивал, когда он уедет, тем более, что он оставался в Париже единственно ради Шарля, чтобы ухаживать за ним. Когда он уезжал, Шарль проводил его на железную дорогу и обещал, в ответ на предложение Шаванна увезти его с собой, что он вскоре навестит его, тотчас же, как устроит некоторые свои дела в Париже.

LXXXIII

Когда Шарль снова сел в карету, привезшую его и Шаванна на железную дорогу, кучер спросил, куда его везти теперь.

– Куда хотите, – отвечал тот.

– Вы шутите?

– Нисколько… везите куда хотите… катайте меня.

Кучер уселся на козлах и поехал вдоль бульваров.

– Сударь, мы у Бастилии…

Шарль не отвечал.

Кучер равнодушно свернул в улицу св. Антония, и очутился на набережной, время от времени он полуоборачивался и искоса, с беспокойством, поглядывал на странного седока, неподвижно сидевшего, со скрещенными на груди руками, в углу кареты. Набережные тянулись бесконечно. Экипаж продолжал катиться. Наконец кучер слез с козел и отворил дверцы: