Элизабет Вернер - Проклят и прощен Страница 7

– Благодарю тебя, – несколько принужденно произнес он наконец. – Я не ожидал, что ты так отнесешься к этому, но постараюсь лучше отплатить за твою доброту, чем делал это до сих пор.

Раймонд Вендерфельс устремил на своего молодого родственника испытующий взор, но лицо его оставалось по-прежнему равнодушным.

– Это порадует меня… ради тебя. А теперь больше об этом ни слова! Все, что нужно, высказано и улажено, и должно быть предано забвению! Ты, надеюсь, доволен своими комнатами? Ты привез с собой собственную прислугу?

– Да, старика Арнольда, который всегда при мне.

– Он, кажется, уже давно служит у вас?

– Более сорока лет. Я получил его в наследство от моих родителей.

– И ты, вероятно, очень привязан к нему?

– Разумеется! – ответил Пауль, втайне удивляясь, что столь ко всему равнодушный дядя так подробно осведомлялся о совершенно неизвестном ему старом слуге. – С самого раннего детства я всегда находился под исключительным надзором, он даже уверяет, что «воспитал» меня. Мы всегда с ним воюем, так как он при всяком случае позволяет себе разыгрывать моего повелителя; но я прекрасно знаю, что он предан мне душой и телом, да и сам я не мог бы обойтись без него и его вечных проповедей.

– На некоторые посягательства таких старых слуг надо смотреть сквозь пальцы, – сказал Верденфельс. – Они считают себя как бы членами семьи и до известной степени имеют на это право. Не отпускай своего Арнольда!

– Ты заинтересовался им? – спросил Пауль, которому в этих словах почудилось какое-то особенное значение. – Он был бы счастлив, если бы ему было разрешено представиться тебе, дядя Раймонд.

Барон сделал отрицательное движение.

– Нет, я не люблю видеть около себя чужие лица. И вот что еще, Пауль: выкинь из наших разговоров слово «дядя»! Положим, мы с твоим отцом были двоюродные братья, но разница в летах между тобою и мной не так велика» чтобы оправдывать титул «дяди».

Пауль с удивлением смотрел на дядю, которому оказалось всего тридцать четыре года и которого он до сих пор считал, по крайней мере, лет на десять старше. Конечно, лицо у него было еще совсем молодое, но поразительная бледность и несколько глубоких морщин делали ошибку Пауля вполне простительной.

– Что касается твоего дальнейшего местопребывания, – продолжал Раймонд, – то ты пока останешься здесь. Я знаю, что тебе не того хотелось бы, но считаю, что лучше не подвергать тебя сразу новым искушениям, которых ты не избежал бы, если бы я отправил тебя в столицу. Конюшни в твоем полном распоряжении, ты можешь ездить верхом и в экипаже, куда тебе угодно; в здешних горах превосходная охота, библиотека замка также вся к твоим услугам. Впрочем, тебе волей-неволей придется мириться с одиночеством и скукой Фельзенека. Сам я буду с тобой редко видеться, я не люблю, чтобы нарушались мои привычки. В течение зимы, вероятно, найдется для тебя какая-нибудь деятельность, которая обеспечит тебе в будущем прочное положение. А теперь – прощай на сегодня!

В течение зимы! Пауль так ужаснулся перспективе провести здесь целую зиму, что не нашелся ничего ответить. Хотя в душе он твердо решил ни под каким видом не оставаться в Фельзенеке, но в настоящую минуту всякое противоречие было немыслимо. Как ни спокойно звучали слова Раймонда, но в них заключалось совершенно определенное приказание, и после бесспорного великодушия, которое тот только что проявил, молодой человек считал неудобным сразу открыто противиться его воле. Он поклонился и вышел. Барон махнул ему рукой на прощанье и, снова выйдя на балкон, стал смотреть на вершину горы Гейстершпиц, отчетливо вырисовывавшуюся в своем блестящем снежном одеянии.

Глава 3

Люди нисколько не преувеличивали, уверяя, что владелец Фельзенека сделался притчей во языцех у всех обитателей окрестности. Чем меньше он интересовался светом и вообще людьми, тем более они интересовались им, а полнейшее одиночество и уединение, в котором он жил, давали повод к самым странным слухам. Большей частью эти слухи были так невероятны, что люди благоразумные относили их к области басен, довольствуясь тем, что признавали Раймонда Верденфельса мизантропом самой чистой воды. В самом деле, трудно было иначе объяснить то упорство, с каким он избегал общества и даже случайных встреч. Он был невидим для всех соседей и недоступен для своих служащих, с которыми никогда не имел непосредственных отношений. Далее прислуга, за исключением камердинера, редко видела своего господина. Он никогда не бывал в Верденфельсе или в каком-нибудь другом из своих поместий и словно очертил вокруг Фельзенека заколдованный круг, через который никто не смел переступить, хотя попытки пробраться за него делались неоднократно. Слугам был отдан в этом отношении самый строгий приказ, и он так же строго исполнялся. Двери замка не отворялись ни для кого, кто не был лично приглашен владельцем.

Такой образ жизни Раймонда Верденфельса возбуждал в соответствующих кругах не только удивление, но и порицание. Находили просто неслыханным, чтобы человек, призванный, благодаря своему имени, богатству и семейным традициям, занимать одно из первых мест в обществе, отказывался играть какую бы то ни было роль среди помещиков, между которыми он был самым значительным. Ему не могли простить упорного равнодушия к интересам страны и происходящим в ней событиям и считали оскорблением его решительный отказ от всякой общественной деятельности. Он возбуждал всеобщее сильное любопытство, не пользуясь ничьей симпатией.

Но еще хуже были отношения между бароном и сельским населением, которое было настроена к нему просто враждебно, и эта враждебность яснее и резче всего проявлялась в его собственных имениях. Даже многочисленные служащие, занимавшие различные должности в его обширных поместьях и громадных лесных владениях, редко, почти никогда не защищали своего хозяина, хотя долг и не позволял им открыто принимать сторону его противников. Здесь безусловно верили всем слухам, ходившим о Раймонде Верденфельсе, и чем невероятнее были эти слухи, тем упорнее они держались. Какая-то смесь страха, ненависти и суеверия окружала его личность мрачным сказочным ореолом.

Со всеми этими обстоятельствами Пауль Верденфельс был знаком очень поверхностно. До него только изредка доходили слухи о том, что происходило на его родине, и на основании этих слухов и того, что он сам видел и слышал в Фельзенеке, пребывание в замке казалось ему совершенно невозможным. Хотя он уже прекрасно знал, почему его внезапно вызвали из Италии и не мог не признать справедливости этого вызова, но со времени встречи с Раймондом он понял, что «многоуважаемому дядюшке», как называл его Арнольд, было очень неудобно близко сходиться со своим легкомысленным племянником. Барон смотрел на вторжение в его обычное одиночество, как на докучную помеху, но считал своей обязанностью отвлечь от искушений большого света молодого человека, которого он до сих пор предоставлял самому себе. Такого рода искупление грехов было вовсе не по душе Паулю, и он в отвратительнейшем настроении вошел в комнату, где Арнольд распаковывал его вещи.

– Ты разберешь только самый маленький чемодан, – приказал он, – и вынешь только те вещи, которые тебе необходимы на неделю. Мы во всяком случае долго здесь не останемся.

– Что? – воскликнул Арнольд, прерывая свое занятие и с удивлением глядя на вошедшего. – Разве дядюшка согласился на это?

– Дядя? – сердито усмехнулся Пауль. – Он имеет премиленькое намерение оставить меня на всю зиму в Фельзенеке, чтобы я искупал здесь свои грехи и в то же время проходил курс человеконенавистничества. Но на подобное наказание я не согласен. Мы уедем на будущей же неделе.

– Нет, этого мы не сделаем, дорогой мой господин, – преспокойно заявил старик, продолжая разбирать вещи.

– А я тебе говорю, что уедем! Уж не прикажешь ли ты мне сделаться монахом в этой глуши? Неужели мне придется целыми днями охотиться за сернами или с отчаяния приняться за изучение ученых сочинений, хранящихся в библиотеке, великодушно предоставленной в мое распоряжение? Я не вынесу жизни в этом проклятом замке с его холодным и неприветливым великолепием. Мне кажется, что меня здесь околдовали, а дядя представляется мне волшебником, от которого ничто не скроется. Он, никогда не покидавший своего замка и не входящий в общение с людьми, знает решительно все, что касается моей жизни в Италии. Он знает обо всем и обо всех, даже о Бернардо!

– Даже и о синьоре Бернардо? – повторил Арнольд, как-то странно глядя в сторону. – Откуда же он мог осведомиться об этом?

– Почем я знаю? Может быть, ему об этом шепнула белая вершина Гейстершпица? Естественным путем он не мог бы узнать этого.

– Дядюшка очень были сердиты на нас за наши долги? – с видимым удовольствием спросил старый слуга.

– Нет, – серьезно ответил Пауль, – он был сама доброта, но я предпочел бы, чтобы он выбранил меня, предпочел бы самые горькие упреки тому ледяному равнодушию, с каким он все допускает и все прощает. У него нет ни искорки теплого чувства ни ко мне, ни к чему бы то ни было на свете. В нем словно умерли все человеческие чувства.