Николай Гарин-Михайловский - Деревенские панорамы (сборник) Страница 7

Иногда он, размахнувшись, бил ее прямо в лицо. Утомленный Иван сидел, но злоба все клокотала в нем. Верст за пять до своей деревни Иван опять остановил лошадь и слез с телеги. Сын молча, по безмолвной команде, быстро спрыгнул в надежде пособить отцу бить опять жену, но на этот раз ее не били, а раздели до рубахи и, сняв цепи, за косу привязали ее к хомуту Бурка.

На рысях, привязанная за косу, в одной рубахе, взмахивая руками каждый раз, когда ее вытягивали кнутом, вбежала молодая жена в деревню мужа. Даже самые закоренелые сторонники старых порядков осудили Ивана.

– Не гоже… – лаконически переходило от одного к другому.

– Это что ж? Без пути… – с пренебрежением махали рукой.

Только старик Асимов отнесся с одобрением да отец старосты.

Потолковали на селе и бросили: свое дело – разберутся, свои собаки грызутся, чужая не приставай. Привезли молодую и посадили на цепь. Продержав несколько дней, еще несколько раз избив, по придуманному, наконец, Акулиной выходу, обоих повезли к знахарю. Приехали от знахаря, и на глазах изумленной деревни чудо произошло: выпользовал знахарь, и молодые стали, как молодые, по крайней мере с виду веселые и довольные. Иван повеселел, и жизнь, наконец, пошла своим обычным, на этот раз действительно, обычным чередом.

Прежде всего надо было думать о средствах и не оставалось ничего другого, как сына с женой отдать куда-нибудь в работу.

Отдали куда-то верст за пятьдесят к доктору.

Для Алешки, впрочем, все кончилось плохо. Жена надула его. Видя, что прямо не возьмешь ничего, из разговоров семьи сообразив, что дело идет к тому, чтобы их с мужем отдать в работники, она переменила: прием: стала ласкова, жалостлива и успокоила больное самолюбие Алешки.

Но у доктора, разузнав порядки, она в одно прекрасное утро явилась к барыне и рассказала ей все, что с ней случилось. Дело обставили на этот раз так, что закон оказался на стороне жены.

Алешку освидетельствовали и рассчитали, объяснив ему, что развод он получит через полгода, а жену его барыня оставила при себе.

С этим и пришел Алешка домой.

Объявили ему, между прочим, что чуть что против него и отца поднимут уголовное преследование за истязание, и дело это для них кончится арестантскими ротами.

Отец и сын сконфуженно молчали. Акулина вздыхала, и все пошло, как шло.

Алешка, по-своему любивший несомненно жену, был огорчен и оскорблен. От конфузу он сам пожелал оставить отчий дом и нанялся где-то на винокуренном заводе в работники. Слухи доходили, что гулял он шибко на заводе.

В чем ли попался, или так провинился пред приятелями Алешка: как-то ночью избили его и бросили без памяти на улице.

Очнулся Алешка только уж на другой день – в больнице.

Вспомнил все, лежит и пытливо посматривает: знают ли, за что били его? И страшно ему, что ласковы с ним, – как бы хуже еще, чем ночью, не случилось чего. Тоска, какая-то чужая, без причины жмет сердце: хочет шевельнуться Алешка и не может: страшно. А доктор все возится там в голове и из глубокой раны все вытаскивает осколки битого черепа. Фельдшер бледный смотрит в глаза. Ах, худо!

– Да что ты, бог с тобой: чего пугаешься?

– Домой хочу! – взвыл, зарыдал и метнулся тоскливо Алешка.

Дошел слух, что Алешку так избили где-то в ночной переделке, что лежит он в больнице.

Отец пришел навестить сына, но уж застал только его в часовне.

Алешка лежал длинный, худой и ничего общего не имел с прежним круглым беспечным увальнем.

Потрясенный Иван стоял перед своим любимым детищем и рыдал, как ребенок. Слезы текли по его тонкому носу с короткими ноздрями, стекали на розовый хрящ, текли по усам в рот, а оттуда, изо рта, как в детстве, судорожно неудержимо вылетали брызги и пузыри.

Ненадолго и отец пережил сына. Вскоре во возвращении у него совсем завалило грудь. Тут и ноги стали пухнуть. Пил он настойку из тараканов, пил дорогую траву, советовался со всеми знахарками, но ничего не помогало. По настоянию Акулины, кончил Иван тем, что отправился-таки в больницу.

Месяц пролежал там Иван, и не мила ему стала и больница, и господская еда, и эта тишина в светлой и тихой, как гроб, комнате. Домой потянуло: в свой уголок, гнилую избу, жесткий угол, потянуло всем сердцем; там, в том углу весь мир его и вся радость земли. Только бы дал господь еще раз увидеть его, а там пусть и смерть идет.

Как ни удерживали, пешком, еле живой, побрел по зимней дороге. Задохнется, присядет на выбоину, отдышится и дальше плетется.

Уж ночью почти добрался до родного села.

Только и попался навстречу уж в деревне сонный Евдоким в своей остроконечной шапке.

Поздоровались, поглядел на Ивана Евдоким и, мотнув головой, проговорил:

– И плох же ты, Иван Петрович.

– Плох, Овдоким Васильевич, – вздохнул покорно Иван.

– Помирать, видно, домой пришел…

– Домой… Все свой угол…

– Известно, – вздохнул Евдоким. Помолчали, потупясь, и прибавил Евдоким: – Никто как бог.

– Божья воля.

Еще постояли и разошлись.

Идет Евдоким, потряхивает головой и вздыхает:

– Э-хе-хе-хе!

Акулина только руками всплеснула, увидев на пороге страшную тень мужа.

И страшно, и жалко, и без слов поняла Акулина: сердце потянуло – к себе на родную сторонушку, сердце учуяло смерть… И заплакала Акулина: заболело и ее сердце за своего тихого, безответного мужа. А сама тяжелая: пять живых, шестой вот-вот появится на свет божий.

Лежит Иван день-деньской на своей незатейливой кровати: два кола, перекладины на них, упертые в стенку, несколько досок. Тулуп в головах, азям сверху накинут. Желтый, как воск, смотрит своими красивыми выцветшими голубыми глазами и нет-нет и застонет.

– Худо? – окликнет его Акулина.

Конец ознакомительного фрагмента.

Сноски

1

соседи. (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)