Александра Анненская - Волчонок Страница 9

– Дайте мне кусочек хлеба с колбасой, – попросил он.

– Ишь ты, – заметил старший мальчик, – не хотел с нами пить и есть, а теперь, небось, просит!

– Не тронь его, Андрюша, – остановил Василий, – он мальчик хороший. Иди ко мне сюда, Илюша, я тебе всего дам, иди ко мне, – пей, ешь, веселись!

Илюша с наслаждением съел большой ломоть хлеба с колбасой и не отказался запить его несколькими глотками водки.

– Ну, вот и молодец! – вскричал Василий, похлопывая его по плечу: – только, знаешь, что я тебе скажу, милый ты человек? Еда – вещь хорошая, и выпить при случае – недурно, а понимаешь ли ты, что на это деньги нужны? Вон они – он указал на двух других мальчиков – как у них заведется гривенник ли, двугривенный ли, и тащат ко мне, я их угощаю, и всем нам хорошо… А ты как думаешь?

– У меня нет денег, – сумрачно отвечал Илюша.

– Нет? Ну, что ж? Нет денег, так надо за ум взяться, а то совсем пропадешь! Вот ты, примерно сказать, убираешь магазин, мастерскую; валяются на полу иголки, пуговицы, всякие обрезки, – ты их либо выбрасываешь, либо Федьке на стол подкладываешь. А ты не будь глуп, неси их ко мне, так я из них деньги сделаю, да тебя же и потешу когда водочкой… Ладно, что ли?

– Ладно, – проговорил Илюша, у которого от выпитой водки мысли в голове путались.

На другой день Василий напомнил ему о договоре, заключенном накануне, и мальчик, не подозревая в этом ничего дурного, постарался аккуратно исполнить его. Он выбрал из сора все иголки, булавки, пуговицы, обрезки материй и вечером вручил их своему новому приятелю, который похвалил его и угостил горстью подсолнечных семян.

Вторая неделя жизни в мастерской была для Илюши еще тяжелее первой. Вымывая посуду, он нечаянно разбил чашку, и за это хозяйка пребольно прибила его; торопясь подавать Федору Семеновичу горячий утюг, он обжог себе руку так, что на ней вскочил огромный пузырь; хозяин дважды оставил его без обеда и раз без ужина; он постоянно чувствовал себя и усталым, и голодным, и каким-то одуревшим от постоянного страха побоев, наказаний. Одно было утешение – вечером посидеть с вечно веселым балагуром Василием, да поесть с ним чего-нибудь; но и это плохо удавалось: с половины недели Василий приносил одну водку, а еды не давал.

– Денег нет, братцы, покупать не на что, – объяснял он детям: – свои все пропил да проел, вы мало даете… вон Илюшка по иголочке в день приносит, да хочет, чтобы я его за это ужинами угощал…

Мальчики смеялись, Илюша испугался и на другой день еще тщательнее осматривал пол мастерской и магазина, надеясь найти побольше вещей. Наконец, в субботу утром, желание его исполнилось: подметая пол мастерской, в которой накануне вечером хозяин что-то долго кроил, он нашел под столом довольно большой обрезок синего бархата. Он с удовольствием сунул его в карман и мечтал, как передаст его вечером Василию.

Работа в мастерской шла своим порядком. Илюшу послали в лавку за шелком, и он постарался как можно скорей вернуться домой: ведь сегодня суббота, хозяин ни разу не стращал его большим наказанием, – значит, завтра он пойдет домой и, может быть, не вернется больше сюда. Когда он возвратился из лавки в мастерскую, там стоял хозяин и о чем-то сильно горячился.

– Очень мне нужно, – грубо возражал ему Федор Семенович: – не видал я вашей дряни! Должно быть, мальчишки стащили, и все тут!

– Я, ей Богу, не брал, Карл Иванович, – слезливым, испуганным голосом уверял Сашка.

– Я и не видал, какой такой бархат! – говорил Андрюша.

– Чего их слушать, обыскать их, вот и все тут! – сурово заметил Федор Семенович.

– Да, да искать, надо искать, – подтвердил Карл Иванович.

Илюша стоял всех ближе к нему. Не дав мальчику опомниться, он быстро запустил руку в его карман и – вытащил оттуда злополучный кусок бархата.

– Что, я говорил… – мрачно усмехнулся Федор Семенович.

– Это ты украл мой бархат? Это ты вор? – приступал Карл Иванович к мальчику, совершенно растерявшемуся от этого неожиданного происшествия. – Я добрый человек, я тебя учил, я тебя никогда не бил, а это дурное дело! Фуй, какое дурное! Я буду посылать за твоей тетенькой и при ней буду наказывать тебя, хорошо наказывать, розгами! Фуй, мошенник, вор… Я буду тебя больно сечь, и ты будешь последний человек у меня… Фуй, негодный мальчишка, сейчас буду посылать за тетенькой!..

И он вышел из мастерской, а Илюша стоял неподвижно на месте с опущенной головой, как-то плохо понимая, чтоб с ним случилось.

– Ильюшь! Ильюшь! – раздался из кухни голос хозяйки.

Мальчик машинально пошел на этот привычный зов.

– Ильюшь, вот пять копек, скорей молоко Карлуш… скорей… плачет… скорей.

Она всунула в руку мальчика пятак и, по своему обыкновению, выпроводила его за дверь толчком, чтобы заставить скорее исполнить свое поручение.

Только очутившись на улице, на свежем воздухе, мальчик очнулся и вполне понял все, что произошло в последние минуты.

«Боже мой! Что же это такое? Он украл, хозяин посылает за его теткой; она придет, ей скажут, что он вор; она будет плакать, будет упрекать его, а хозяин при ней станет сечь его больно, должно быть, страшно больно сечь, и все называть вором и мошенником! А потом, как же он будет жить потом? Тетка не поверит, что ему было худо в мастерской, рассердится, не возьмет его… И каково будет ему, когда Карл Иванович станет обращаться с ним, как с последним человеком, – еще хуже, чем теперь!.. Проклятый бархат! И зачем прямо не спросили у него: он сразу бы отдал? Разве он хотел красть? Господи!.. Тетка!.. розги!.. Вор!.. И неужели нельзя спастись, сделать так, как будто ничего не было!?»

Погруженный в свои печальные, тревожные мысли, он шел вперед быстрыми шагами; давно уже миновал он сливочную, из которой должен был принести молоко Карлуше, и только на повороте улицы опомнился. «Куда же это я? Куда я иду?» с недоумением спрашивал он себя.

Он вспомнил, за чем его послали; ему показалось, что он ужасно промедлил, и живо представился ему резкий голос хозяйки и те полновесные пощечины, которыми она наградит его за это промедление. «Нет, не могу, не могу!» – прошептал он, а показалось ему, что этих пощечин, этой новой прибавки к своему несчастию он совсем не может вынести. «Но что же делать? Как избавиться от всего этого? Не возвращаться в мастерскую, бежать, спрятаться?» Как только мысль эта пришла в голову Илюше, он почувствовал облегчение. Он не стал ни обдумывать, ни размышлять, он просто бросил молочник, который держал до сих пор в руках, и пустился со всех ног бежать, сам не зная куда.

Глава VI

Илюша бежал долго, сам не зная куда, сворачивая во всякую улицу, во всякий переулок, попадавшиеся ему на пути; он бежал до тех пор, пока силы окончательно не оставили его. Еле переводя дух от усталости, он прислонился к стене дома и испуганными главами оглядывался кругом. Он очутился в узком, малолюдном переулке; ни с той, ни с другой стороны не видно было следов погони, которой он так боялся, и он мог постоять несколько минут спокойно, отдохнуть, собраться с мыслями.

«Не надо так бежать, – решил он, когда понемногу пришел в себя, – устанешь очень, да, пожалуй, еще и городовой заметит да задержит. Лучше я пойду тихонько, буду оглядываться – не гонится ли кто-нибудь; да забреду куда-нибудь далеко, на Васильевский остров или на Петербургскую сторону: уж там немец меня не найдет».

И мальчик пошел более тихим шагом, но все-таки сам не зная, по каким он идет улицам и куда могут привести его эти улицы. Он боялся спрашивать у прохожих дорогу на Васильевский остров, чтобы кто-нибудь не стал расспрашивать его, откуда он и к кому идет. Он шел наугад и часа через три, измученный долгой ходьбой, очутился на берегу Невы. Ему почему-то казалось, что на другом берегу реки он будет в безопасности, что никакая погоня не последует за ним туда. Он перешел мост, сам не знал какой, и очутился в совершенно незнакомой для себя местности. Тут дома были по большей части деревянные, народу встречалось мало. Он все продолжал идти и наконец забрел в совершенно пустынный переулок, по обе стороны тянулись длинные заборы, окружавшие не то какие-то сады или огороды, не то просто пустыри. Около одного из заборов была приделана низенькая, покосившаяся от времени скамейка. Илюша почти упал на нее; ноги его подкашивались, он чувствовал, что не может идти дальше. Да и зачем идти? Тут так тихо и, должно быть, так далеко от квартиры немца; тут совсем почти и не город; сюда, конечно, никто не придет искать его… Хорошо бы только поесть чего-нибудь!.. Мальчик утром съел только кусок хлеба с солью, и голод, после такой долгой ходьбы, начинал сильно мучить его. Он припоминал кушанья, какие подавались за обедом в мастерской, и все эти тощие похлебки, мутные щи, сухие каши казались ему теперь необыкновенно заманчивыми. «Уж не вернуться ли?» – мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, – он ни на минуту не остановился на этой мысли. Да и все мысли вообще стали как-то путаться в его голове… Он прилег на скамеечку, глаза его сами собой закрылись и – он заснул крепким, спокойным сном.