Януш Вишневский - Прости… Страница 12

А что, мог бы получиться хит. Инкассаторы не успевали бы отвозить выручку из кинотеатров. Польша была тогда хоть и, что называется, на переломе, но всё равно на расстоянии световых лет от Европы, а тут нате вам – двойное убийство в лучших традициях Дикого Запада. Повеяло неизведанной пока и такой манящей звездностью. А ко всему фон: прекрасный классический любовный треугольник. Как у Толстого. С той лишь разницей, что всё происходит в католической – что тоже не без значения – Польше. Муж убивает жену-изменницу, а ее любовника превращает в решето. Любовник – любимый народом бард, жена – молодая привлекательная актриса, а муж – французский режиссер и к тому же любящий Польшу интеллектуал. Ну и последние капли опиума на душу зрителя: любовник – вдовец, оплакивающий преждевременно из-за инсульта ушедшую из жизни жену. Остается еще многообещающая в плане развития сюжета тема: осиротевшая семнадцатилетняя дочка барда, опекунство над которой принимает приехавшая из Франции бабушка. Убийство происходит на парковке перед культовым польским театром в центре культового польского города – Кракова, известного даже – хотя бы по названию – американцам из тех, что поумнее. Муж после убийства жены и ее любовника исчезает на полчаса, чтобы потом появиться у шерифа и просить для себя высшую меру наказания. При этом муж понятия не имеет, что электрического стула в Польше нет, потому что страна довольно продвинутая в гуманитарном отношении, практически западноевропейская. Во всяком случае, в отношении смертной казни. Потом проходит не слишком длинный процесс за закрытыми дверями, за которыми принадлежащие к национальному пантеону популярные исполнители дают показания. Муж получает «всего» пятнадцать лет, а польский народ жаждет крови, возмущается: как это так – за два польских трупа француз получает «всего пятнадцать»?! Так мало?! Ну, хотя бы пожизненное, что ли, дали, если уж нельзя повесить. Мало кто в народе знает, что муж убил жену неумышленно, а ее любовника – в состоянии аффекта. А поскольку породистой звездности в молодой свободной Польше еще тогда не было, то и СМИ по причине недоступности данных – а этика или, скорее, отсутствие журналистского опыта не позволяли пока давать высосанную из пальца информацию – перестают писать по этому делу. Дело затихает и высыхает. Народ после первого шока быстро забывает, иногда всплывет у него что-то в голове, когда по радио или по телевизору пустят одну из песен убитого любовника. Сценарий, казалось бы, достиг своей трагической мертвой точки. То-то и оно, что «казалось бы», потому что муж в тюрьме становится своего рода звездой, и дальше уже можно смело продвигать сценарий в этом направлении. После двух лет отсидки «первый по поведению среди заключенных» начинает заочно, по переписке, учиться во французском вузе. Даже начальник тюрьмы согласился и выделил одиночную камеру, а французский консул горячо поддержал и перед кем надо замолвил слово. Прекрасный сюжет для кино. Мрачная камера в краковской тюрьме на улице Монтелупи, темная ночь, маленькая лампочка бросает свет на поверхность деревянного столика, на первом плане решетка, на заднем – слегка размытый силуэт нашего героя, склонившегося над тетрадями, из дальнего конца коридора доносится гулкое эхо шагов охраны. Потом новый – для контраста с сумраком помещения – кадр: залитое солнцем здание в Париже, лучше всего здание Сорбонны. Да, Париж – самое то! Потому что он именно в министерство направил письмо с просьбой принять его в высшее учебное заведение. Впрочем, если Париж – да, то Сорбонна – нет. Потому что та школа, с которой он переписывался и которая дала ему степень магистра, была провинциальной, находящейся далеко от столицы, в небольшом Гренобле. Однако еще до того, как всплывет тема образования, надо как-то вплести благодатную в кинематографическом плане тему страданий матери. Растрогает всех, а многих даже до слез. Мать главного героя, всё еще не отошедшая от краковского потрясения, теряет терпение уже после четырех лет. Она пишет президенту Польской Республики взволнованное послание с просьбой о помиловании ее сына. Аналогичное письмо она направляет супруге президента Франции Бернадетте Ширак. Как мать матери, рассчитывая на понимание ее материнской боли и на активное заступничество. После четырех лет отсидки, хотя в приговоре значилось пятнадцать! Письмо написано по-французски, зритель видит его на столе президента уже по-польски. Фоном идет взволнованный, полный экспрессии женский голос, читающий письмо по-французски, на языке, который непонятно по какой причине кажется полякам исключительно изысканным, на первом плане – исписанный белый лист бумаги на благородной дубовой столешнице. Холеные руки президента тянутся к листку. А фоном всё тот же женский голос, читающий по-французски польские слова. «Страдание», «умоляю», «вслушайтесь в мою боль». И сразу – крупным планом: Винсент в камере на улице Монтелупи. Он тоже держит белый листок и тоже польские слова. Написанные от руки: «несоразмерный с содеянным, немилосердный приговор», «в сущности, я полагаю, что то, что делает моя мать, неуместно», «я понимаю нетерпение моих родных, но я очень прошу, чтобы их просьба о моем помиловании была оставлена без удовлетворения». Как у Иова многострадального, непоколебимо убежденного в правильности своего наказания и обрекшего себя на связанные с ним страдания. Прекрасный акт искупления. А то, что герой не верит в Бога, не играет существенной роли, и ради коммерческого успеха фильма в религиозной Польше это незначительное обстоятельство вообще можно не упоминать. Потом отдельной темой можно провести его активное участие в ресоциализации отверженных обществом. Герой, получив от Франции степень магистра, теперь обучает иностранным языкам польских уголовников. В рамках широко понимаемой ресоциализации. Причем двум языкам. На выбор: английский или французский. А можно и оба сразу, было бы желание. Сплошь покрытые татуировками бандиты со шрамами на руках и лицах хором повторяют фразы в Past Perfect Tense и старательно всё записывают в свои тетради. Прекрасная, исполненная глубоким символизмом сцена, когда Максик, Бандитик, Линза, Эвакуатор, Махинация, а с ними и Антек-Остро-Стёклышко сидят тихо, с какой-то нездешней сосредоточенностью во взгляде, плечом к плечу с охраной, в не меньшей мере сосредоточенной, рядовым Вальдеком, подхорунжим Марианом и старшим сержантом Витольдом, которым тоже захотелось приобщиться (совершенно бесплатно!) к знаниям, которыми делится этот странный, образованный и ставший польской тюремной легендой француз, уже столько лет оттрубивший за двойное убийство. Кошмарный жалкий китч! Нет! Ни за что он не согласится, чтобы его жизнь свели к такой дешевке! Ни за какие сокровища, ни за какие деньги! Нет таких пыток, под которыми он согласился бы на это. «No fucking way», как сказали бы хором, с хорошо поставленным произношением, осужденный Бандитик вместе со стерегущим его охранником Витольдом, это который старший сержант.

Но оказалось, что Винсент сильно ошибается, потому что продюсер, хоть на самом деле очень его ценил, никакого фильма по мотивам его жизни снимать не планировал. Более того, никогда в разговорах не затрагивал его прошлого. Единственное, что интересовало продюсера, – это что-нибудь новенькое, оригинальное для него, его фирмы и его канала. А главное в этом новеньком было то, что наш герой придумывает всё это в другом мире, презираемом большинством, но остающимся для этого большинства довольно таинственным, в мире «за решеткой». Два года назад продюсер поддержал официальным письмом его прошение к Квасьневскому, президенту Польши, о помиловании, дважды ходатайствовал за него перед начальником тюрьмы, был с просьбами у министра юстиции, появлялся с прошениями по его делу в генеральной прокуратуре. Короче, Винсент всё это знал и испытывал по отношению к своему продюсеру огромную благодарность. Он думал, что во время свидания сумеет объясниться и оправдаться за своё вчерашнее отсутствие и всё как-нибудь устаканится. Впервые за многие годы с ним произошло нечто настолько важное, что он абсолютно всё забыл. Потерял счет времени. Ни о чем другом не помнил, чего до сих пор с ним не случалось. Он знает, что следовало позвонить, дать о себе знать, отменить встречу. Он обещает наверстать упущенное. Он успеет с проектом на фестиваль. Он убежден в этом…

В комнате для свиданий, соседствующей с кабинетом начальника, его ждала Агнешка. На маленьком деревянном столике, поставленном точно посередине небольшой комнаты без окон, лежали книги, рядом – стопка белых листов бумаги. Он окаменел на пороге. Шедший за ним охранник бесцеремонно толкнул его в спину, а сам направился к деревянному стулу, стоявшему в глубине комнаты, снял фуражку, расстегнул мундир, расположился удобно на скрипучем стуле и принялся грызть ногти. Постепенно, неуверенно, шаг за шагом арестант подошел к столику, за которым сидела она, положив подбородок на сцепленные в замок руки. Он помнит, что она смотрела ему в глаза и улыбалась.