Эллен Фьестад - Вместе мы удержим небо Страница 14

Вот так. Она все-таки сказала ему это. В глазах у нее все плывет, потому что они на мокром месте, по губам текут слезы и сопли. Соленые.

Гард изумленно смотрит на Луку. Вот теперь-то он видит ее. Лука садится прямо на землю, вытянув ноги перед собой. В горле будто застряла жгучая крапива и тысяча ржавых зубьев пилы. Вся одежда в керосине, все лицо в соплях и размазанной косметике. Платка у нее нет, она сморкается в джемпер. Наступает тишина. Гард проводит рукой по взлохмаченным волосам. Садится на землю. Прямо на керосин. Опускает голову на колени и искоса смотрит на Луку. Она не знает, что делать. Она не собиралась ничего такого устраивать. Не знает, куда девать глаза. И это теперь, когда Гард наконец смотрит на нее, как она и хотела.

– Иди, сядь сюда.

Гард похлопывает рукой по земле рядом с собой. Лука колупает лак на ногтях. Лак отстает пластинами. Гард смотрит на нее. Лука смотрит в сторону леса.

– Ты действительно хочешь быть моей девушкой?

Гард снова смотрит на нее. Лука по-прежнему смотрит в сторону леса. Не отвечает.

– Эй, Лука? Ответь хотя бы?

– А что я могу сказать, у меня ведь козлетон, который ты не выносишь!

Она сжимает зубы, с силой ковыряет землю палочкой. Губы Гарда начинают было растягиваться в улыбке, но он вовремя спохватывается.

– Извини. Никакой у тебя не козлетон. Это я глупость ляпнул.

Снова воцаряется тишина. Надолго. Гард смотрит в сторону леса. Тяжко вдыхает. Выдыхает. Вздыхает так много раз. Они слышат, как ведущие объявляют начало концерта. Публика неистовствует. Ударник отбивает ритм, затем вступает бас-гитара, ритм окутывает стволы деревьев. Волнами накатывает на палатки. Во всем палаточном городке не видать ни души, они остались тут вдвоем. Гард на четвереньках подбирается к Луке. Убирает с ее лица длинную спутавшуюся челку и прячет ее за ухо. Он стоит перед ней на коленях. Все остальные на концерте. Скачут вверх-вниз перед сценой. Густой низкий голос, словно теплый мед с имбирем, плывет над изгородью и обволакивает их. Такое впечатление, что музыка исходит от деревьев. От нагретой солнцем земли. Звучит только для них.

– Мы опоздаем на концерт, – шепчет Лука.

– Нет, – говорит Гард. Поплевав на свою футболку, он стирает с ее щеки размазанную тушь. – Мы как раз вовремя все делаем.

Он нагибается в сторону и срывает колокольчик, растущий в зеленой траве. Протягивает его Луке.

– Прости меня.

Хоть и сквозь слезы, она не может сдержать улыбки.

– Каждый раз, как ты просишь у меня прощения, ты мне даришь что-нибудь синее. – Она заглядывает в его синие глаза.

– Это ты о чем?

– Об отражателе. Ты что, не помнишь? Когда ты хотел попросить прощения за… эту историю с мотоциклом. Хотя ты был не виноват, – быстро добавляет она.

– Я что угодно сделаю, – шепчет Гард. – Что угодно, чтобы доказать, что ты для меня важнее всех. Я не знал, что ты хочешь. Что ты хочешь быть с таким, как я.

Гард наклоняется к ней. Обхватывает ее рукой за талию и осторожно опускает на заросшую травой землю. Сам осторожно ложится сверху, ему давно этого хотелось, но он все никак не мог отважиться. А вот теперь смог. Губы у него горячие и мягкие, а у нее – мокрые от слез.

«Сейчас я умру», – думает Лука.

Ты помнишь тот вечер? Тот вечер, когда мы, стоя перед твоим домом, накрепко сцепили вместе наши велосипеды. Мы собирались войти в дом и броситься в постель. Мы еще не произнесли этого вслух, но мы оба знали это. Что мы ляжем вместе в одну постель. До этого мы пропустили по кружке-другой пива, не больше, потом в сладостном легком опьянении мы долго мотались по городу, но пока мы доехали до дома, головокружение прошло. Когда мы добрались до фабрики, голова у меня была уже ясная, как зимняя ночь. Ты взял мою руку в свою. Моя рука заледенела и с трудом двигалась, твоя была горячей, благодаря ей и моя рука снова согрелась. Ты стоял, тесно-тесно прижавшись ко мне, и дышал мне в затылок. Ты помнишь это? Это тогда я поняла. Поняла, что я хочу тебя и только тебя. И никогда никого другого.

22

– Как меня это бесит.

Лука сидит за барной стойкой на фабрике. Читает газету и потому просыпает смесь для завтрака. Гард стоит, засунув голову глубоко в холодильник.

– Эти политики дружно талдычат о том, что мы должны экономить воду в душе и сдавать в переработку картонки из-под молока. И это им не помешало дать разрешение на более активное ведение поисковых бурений нефти. Ну это уже даже не смешно.

– Что, и вправду разрешили? Это когда же они успели?

– Да вот, вчера в Стортинге голосование прошло. Значит, продвинутые интеллигентные люди должны бежать сдавать пластиковые отходы в переработку. А «Статойл» тем временем будет выкачивать из земли миллионы баррелей нефти. Которую будут сжигать в двигателях автомобилей по всему миру. Сжигать! А мы-то зато как бы экономим воду в душе. Пусть они этот душ в жопу себе засунут.

Лука швыряет пустую миску из-под мюсли в раковину и натягивает куртку.

– Придется тебе картину написать на эту тему, – говорит Гард.

– Именно это я и собираюсь сделать.

– Почему бы тебе не поставить здесь свой станок? Ты сможешь писать, пока я репетирую.

Гард рукой показывает на почти пустое помещение.

– Станок сюда так и просится. Что, не согласна?

Гард не видит улыбки, которая внезапно освещает ее лицо. Во рту у нее разливается вкус тающей карамели.

– Ну, не знаю даже, тут разве поработаешь спокойно? – отвечает она, по-прежнему стоя к нему спиной. Все с той же улыбкой на губах.

– Отлично поработаешь. А тихенькая такая барабанная дробь на заднем плане разве не добавит шарму?

– Ну, тогда мне нужен ключ. Я же должна иметь возможность приходить и писать, когда мне надо.

– У меня есть только этот один. Возьми тогда его и приходи, как раньше, когда захочешь? Как ты на это смотришь? Давай я сегодня вечером приготовлю ужин? Только для нас двоих?

23

Лука вспоминает комнату в полуподвальном первом этаже, в которой она жила дома, на хуторе. Маленькие окошки вверху стены, в углублении, по бокам отделанном цементом. Единственное, что она могла через эти оконца видеть, это неизвестно чьи ноги, входившие в дом и выходившие из него. Велосипед брата, который имел привычку оставлять свой велик перед ее окном. Жиденькую полоску света на полу. Давящий потолок. Шаги живущих сверху, ежедневно затаптывавшие ее все глубже и глубже вниз.

Она притащила овощи и чечевицу для ужина; Гард говорил, что нашел рецепт, который ему хочется попробовать, и послал ей в сообщении список нужных продуктов. Так она впервые забралась в контейнер; все прошло без проблем, ее никто не заметил. Специи он собирался обеспечить сам, уж настолько он не мог положиться на ее познания в кулинарии, написал он.

Она так счастлива, настолько счастлива всей душой, что ее просто распирает. Лука поставила свой станок в углу фабричного помещения. Кисть в левой руке. Холст перед ней. Как здорово, наконец-то у нее есть место, где можно поставить станок! Она скидывает туфли и танцует босиком по огромной комнате. Она широко распахивает все окна – солнце так и бьет в них, наконец-то лето! По всему огромному фабричному залу гуляют солнце, свет и тепло. В окно ей улыбаются деревья: когда окна вот так распахнуты, она будто и сама забралась под самую верхушку дерева. Это для нее поют птицы: добро пожаловать, поют они, добро пожаловать к нам, в наш дом, на наши деревья. Теперь ты тоже одна из нас. Лука вставляет в проигрыватель один из дисков Гарда: это джаз, музыка льется из усилителей, подхватывает ее за руки, водит по комнате, волнами выплывает из окон, течет по сосудам вместе с кровью, опять вырывается из ее пальцев на волю. Лука все кружится в танце по огромному залу, голые ступни скользят по фабричному полу; ноги пружинят, неся ее тоненькое тело – сегодня оно легче, чем когда-либо, она в любой момент может взлететь и выпорхнуть из окна, взять да и воспарить над городом, с шорохом рассекая воздух, теплый летний воздух, удерживающий ее на весу, поднимающий ее все выше, выше; она управляет полетом, вытянув руки в стороны; поворот вправо – жух! – с ветерком над ратушей, оттуда прямиком к морю, опуститься ниже, еще ниже, скользнуть грудью по поверхности воды, снова взмыть ввысь; она – ласточка, она ускоряет полет, поднимается все выше, длинная черная юбка развевается вокруг ее талии, когда она вращается в воздухе вокруг своей оси, закрыв глаза.

Музыка смолкла. Лука не замечает этого, ее босые ноги, торопясь, скользят по полу. Она не мерзнет, хотя пол совсем холодный; ее колени пружинят, бедра то напрягаются, то расслабляются, то снова напрягаются, она в танце с закрытыми глазами накручивает круги по комнате и чувствует, что может свободно и легко дышать, она наконец может дышать.

Она точно знает, что она собирается нарисовать, это легко, это гораздо легче, чем раньше; кисть порхает взад-вперед по холсту, на белом фоне проступают контуры бассейна. Гард – вверху, на десятиметровой вышке. Лука работает без устали; проходят минуты, проходят часы – она не замечает этого; в конце концов вся картина написана, она почти совсем готова. Лука откладывает кисть в сторону, отступает на шаг назад, смотрит, что получилось.