Алессандро Барикко - Замки гнева Страница 15

– Это невозможно рассказать, невозможно… нужно самим попробовать… это как будто бы весь мир начинает стремительно вращаться вокруг тебя… а потом… ну, это как будто бы… как будто вращаешься вокруг себя самого, вот так, вы вращаетесь как можно быстрее, с открытыми глазами… вот так…

И он начал кружиться, раскинув руки в стороны, этот мистер Райл, глаза его были широко открыты, и голова слегка откинута назад…

– …вы вращаетесь так и смотрите… вот таким вы видите мир, когда едете в поезде… именно таким… вращаетесь и смотрите… как будто вы едете на большой скорости… скорости…

…и, потеряв равновесие, он чуть было не упал, у него кружилась голова, но он продолжал со смехом:

– Ну, давайте, попробуйте… надо только вращаться вокруг себя, как можно быстрее, с открытыми глазами… ну, давайте, вы хотите знать, что значит – ехать на большой скорости, или нет? – ну, так кружитесь, черт возьми, давайте кружитесь!

И тогда, один за другим, – все принялись кружиться, сначала медленно и неуверенно, потом все быстрее и быстрее, – они кружились на большом лугу, раскинув руки в стороны, вытаращив глаза на круговорот недосягаемых образов, мелькавших вокруг, их охватило странное головокружение, – и в конце концов на большом лугу кружились все: и рабочие с завода, и служанки, еще совсем девочки, и мистер Гарп, большой специалист по земле, и старик Андерсон, большой специалист по стеклу, – в общем, абсолютно все уже кружились, раскинув в стороны руки и вытаращив глаза, только слышны были вскрикивания и смех, или кто-нибудь в конце концов падал на землю, столкнувшись с другим, – и опять вставал на ноги, все кружились до изнеможения, кричали и смеялись – юбки, кружась, задирались кверху, шляпы слетали на землю, то и дело раздавались проклятия, глаза слезились от смеха, кто-то терял башмак, спотыкался, и его подхватывал другой, девчонки пронзительно кричали, старик Андерсон что-то бормотал, и стоял такой шум и гам среди этого общего головокружительного вращения, что если бы кто-то бросил взгляд на этот огромный луг с небес, то, увидев этих неистово кружащихся безумцев, подумал бы: «Наверное, это праздник танцев», или, скорее всего, сказал бы: «Смотри-ка, какие странные птицы: сейчас они вспорхнут в небо и улетят в дальние страны». А на самом-то деле это были просто люди, – люди, путешествующие в несуществующем поезде.

– Попробуй покружиться, Морми, ну, давай…

Морми стоял среди всей этой суматохи и весело смотрел на происходящее. Мистер Райл присел около него.

– Если ты хочешь узнать, что можно увидеть из поезда, тебе нужно кружиться… вот так, как все…

Морми смотрел ему прямо в глаза, – так, как умел только он, потому что ни у кого другого не было таких глаз, – таких красивых глаз, и никто не умел так смотреть прямо в глаза, как он. Он молчал. Это было, можно сказать, неизбежное следствие такого необыкновенного взгляда: он молчал.

Всегда. С тех пор, как он приехал в Квиннипак, он произнес от силы сотню слов. Он внимательно смотрел, передвигался с методичной медлительностью и молчал. Ему было одиннадцать лет, но прожил он их как-то необычно, по-своему. Казалось, он жил в каком-то своем аквариуме, где царила тишина, а время представлялось в виде четок, и перебирать их надо было с особым старанием. В голове у него, у Морми, все перепуталось. Может быть, он был немного болен. Никто этого не знал, никто и не мог этого знать.

– Морми!..

Голос Джун донесся издалека. Он обернулся и посмотрел на нее. Она смеялась, ее юбка кружилась вместе с ней, волосы, вовлеченные в водоворот воображаемого путешествия, колыхались над лицом. Морми смотрел на нее всего минуту. Не произнося ни слова. И вдруг стал медленно вращаться, – раскинул руки в стороны и начал медленно вращаться, медленно-медленно, и сразу же закрыл глаза – один из всех, – потому что ни за что не смог бы он увидеть то, что нужно было увидеть и чего он так и не увидел из своего слепого поезда, потому что никогда у него в голове не смогла бы уложиться быстрая череда всех этих образов – Джун, луг, лес, Стекольный завод, река, березы вдоль нее, дорога, уходящая в гору, дома Квиннипака вдали, дом, и потом снова – Джун, луг, лес, Стекольный завод, река, березы вдоль нее, дорога, уходящая в гору, дома Квиннипака вдали, дом и снова Джун, луг, лес, Стекольный завод, река, березы вдоль нее, дорога, уходящая в гору, дома Квиннипака вдали, Квиннипака вдали, Квиннипака вдали, Квиннипак, Квиннипак, Квиннипак, Квиннипак, дома Квиннипака, улица между домами, на улице – люди, много людей, они разговаривают, и слова их облачками поднимаются над головами и испаряются в небе, – настоящий праздник слов, выпущенных на свободу – легких и все же весомых, – настоящая жаровня из голосов, поставленная там, чтобы разогреть всеобщее любопытство: «Вы, конечно, поступайте как хотите, но меня вы никогда не заставите войти в поезд, нет уж». – «Ты сядешь в него, вот увидишь, в один прекрасный день сядешь наверняка». – «Конечно, сядет, держу пари, что сядет, как только в него заберется Молли». – «При чем здесь Молли, она не имеет к этому никакого отношения». – «Это верно, поезд – не для таких». – «Да вы шутите, наверное, – мы в состоянии сесть в поезд». – «Успокойся, дорогая». – «Успокойте его, он, наверное, думает, что поезд – это поле битвы и туда пускают только мужчин?» – «Миссис Робинсон права, я читала, что там ездят даже дети». – «Не надо бы пускать туда детей, нельзя, чтобы они рисковали жизнью…» – «У меня есть кузен, он уже ездил в поезде, так вот: он говорит, что это совсем не опасно, абсолютно не опасно». – «А скажи-ка, он читает газеты, этот твой кузен?» – «Да, правда, в газетах писали о поезде, слетевшем с откоса». – «Это ничего не значит, вон Притц тоже слетел с откоса, а ведь он же не поезд». – «Господи, что за чушь ты несешь». – «Это Божье наказание – вот что такое поезд». – «Да-да, и богослов так говорил – „Конечно, богослов так говорил, не зря же он столько лет был поваром в семинарии“. – „Неправда, – в тюрьме“. – „Да это же одно и то же, черт возьми“. – „А мне кажется, это как в театре“. – „Что?“ – „Мне кажется, путешествие в поезде – это что-то вроде театра“. – „Вы хотите сказать, это спектакль?“ – „Нет, это как в театре: ты покупаешь билет и все такое“. – „Да, только статисты тоже платят“. – „Конечно, платят, мой кузен говорил, что тебе дают билет, ты платишь, и тебе дают белый кружочек, который ты отдаешь на конечной станции, он говорит, что это похоже на билет в театр“. – „Я же говорила, что это как театр“. – „Как это – надо заплатить? – они что, забыли, что я сажусь в поезд?“. – „А ты что думал, – тебе заплатят за то, чтобы ты в него сел?“ – „Это только для богачей, послушайте, поезд – это для богачей“. – „Но мистер Райл говорил мне, что мы все сможем поехать“. – „Пока что мистер Райл должен найти деньги, чтобы пустить его, этот поезд“. – „Он найдет“. – „Никогда он их не найдет“. – „Нет, найдет“. – „Хорошо бы он их нашел“. – „Так или иначе, а локомотив он уже купил, он сам сказал, вы все слышали“. – „Да, локомотив – да“. – „Брэт говорит, что его построили где-то рядом со столицей и у него есть имя – Элизабет“. – „Элизабет?“ – „Элизабет“. – „Вот это да…“ – „Это же женское имя – Элизабет“. – „Ну и что?“ – „Насколько я понимаю, это локомотив, а не женщина“. – „И потом, как это у локомотива может быть имя, простите?“ – И в самом деле – «У вещей, внушающих страх, всегда есть имя». – «Что ты говоришь?» – И в самом деле, она приближалась – «Да ничего, это я так просто сказал…» – «У них есть имя, чтобы, если у тебя их украдут, ты мог сказать, что это – твое». – И в самом деле, приближалась Элизабет – «Да кто сможет украсть у тебя локомотив?» – «Однажды у меня украли телегу, выпрягли лошадь и увели одну телегу». – И в самом деле, приближалась Элизабет, железное чудовище – «Конечно, надо быть последним идиотом, чтобы украсть телегу, а не лошадь». – «На месте лошади я бы обиделась». – И в самом деле, приближалась Элизабет, железное и прекрасное чудовище – «Еще бы – это была прекрасная лошадь». – «Такая прекрасная, что даже воры и те не…» – И в самом деле, приближалась Элизабет, железное и прекрасное чудовище, привязанная к палубе парома, она молча плыла по течению.

Молча: это поразительно. И медленно: она шла не своим ходом.

Река вела ее за руку – потом кто-нибудь наконец выпустит ее на колею – и ярость ее прорвется скоростью сто километров в час и разорвет ленивую тишину. Животное, способное, возможно, думать. Дикий зверь, похищенный из некоего леса. Веревки сжимают ее мысли и память подобно веревочной клетке, принуждающей молчать. Сладкая жестокость реки, уносящей ее все дальше – к тому далекому месту, которому суждено стать ее новым жилищем – где она снова откроет глаза и увидит перед собой рельсы и поймет, в какую сторону можно сбежать, – от чего – этого она не поймет никогда.