Янник Гранек - Богиня маленьких побед Страница 16

– Работы было много.

– У меня нет настроения с вами говорить. Посещения закончились. И никаких преференций по поводу научного архива вы от меня сегодня не дождетесь.

– Вы плохо себя чувствуете? Может, позвать дежурную медсестру?

– Что вы ко мне пристали, как пиявка? Вам больше делать нечего?

Враждебность пожилой дамы Энн отнесла на счет запрета покидать стены пансионата. Адель об этом сообщили другие, а расплачиваться придется ей. Она подошла к кровати и продемонстрировала пакет сладостей:

– У меня есть чем полакомиться. Тайком от медсестры.

– Вы хотите ускорить мою кончину, чтобы побыстрее завладеть этими проклятыми бумагами?

– Да нет, просто хотела доставить вам удовольствие. Я же знаю какая вы, Адель, лакомка.

Пожилая дама погрозила ей пальцем. В ее жестах и словах присутствовала какая-то фальшь, Энн видела этот диссонанс, но объяснить его не могла.

– Не говорите со мной так! Я не ребенок!

Истощив все запасы терпения, Энн набросилась на сладости, к которым Адель отнеслась с таким презрением.

– Если бы у вас были дети, вы, по крайней мере, не таскались бы сюда и не обхаживали бы старуху, пытаясь добиться повышения по службе.

– Вы можете меня многому поучить, но вот что касается детей – это уж точно не ваше дело!

– Bist deppert![26] Не смейте со мной так разговаривать! Наглость какая!

– Я вас очень люблю, миссис Гёдель, не надо все портить.

– Плевала я на ваши якобы теплые ко мне чувства. Дешевый театр! Ложь!

– Я всегда еду сюда с удовольствием, Адель.

– Откуда вам знать, что такое «удовольствие»! Вы даже оргазм испытываете с помощью рук, которые у вас, как грабли. Если вы что-то берете, то только пинцетом, если целуетесь, то кончиками губ, сексом хотите заниматься лишь на расстоянии, а если и ложитесь с кем-нибудь в постель, то тоже наверняка извиняетесь. Хотя нет, вас даже фригидной назвать нельзя, вы просто девственница-недотрога, синий чулок!

Ощущение несправедливости превращало Энн в неполноценную калеку и напрочь лишало воли. Она окаменела, злобно оскалилась и сказала себе, что если не на шутку разгневается, то тоже сможет слететь с катушек. Лицо Адель налилось кровью и побагровело, что было небезопасно для ее изношенного сердца.

– Raus![27] Инвалидов в моей жизни и без вас хватало! Raus!

На шум прибежала медсестра.

– Только вас здесь еще не хватало! Вместе с вашими деревенскими сабо!

– Миссис Гёдель, я сейчас сделаю вам укол успокоительного. Все, посещения закончены!

Энн убежала, оставив на кровати сладости.

Она открыла сумку и стала искать носовой платок. Ей весело подмигнул стоявший в холле автомат по продаже кофе, снеков и прочих мелочей. Энн шмыгнула носом, сделала глубокий вдох и вытащила мелочь, посчитав, что вполне заслужила небольшое утешение. Для старой развалины, получившей лишь временную передышку, у этой Гёдель было еще вполне достаточно энергии. Молодая женщина вновь сдержала поток слез, готовый хлынуть в любую минуту. Эта невменяемая старуха умеет причинять боль. Ты выиграла, ведьма! Я больше не приду! На кой черт ей терпеть такие мучения? Энн посмотрела на дрожащие руки. Как грабли? Об этих гадостях лучше не думать. Она не виновата в том, что руководство пансионата запретило миссис Гёдель покидать стены заведения. И не обязана каждый день слушать поток ее излияний. Молодая женщина съела плитку шоколада. Время потрачено впустую, ее визиты не принесли ровным счетом никакого результата. Девственница-недотрога? Синий чулок? Вот сволочь! Она потеряла девственность в семнадцать лет. Энн ничем не отличалась от всех остальных и стала женщиной после выпускного бала в объятиях некоего Джона. Они оба слишком много выпили, но первый опыт общения с мужчиной хоть и не принес ничего, кроме разочарований, все же позволил преодолеть необходимую формальность. Молодая женщина с особой горечью вспоминала последствия сделанного ею тогда выбора: окончательный разрыв с другом детства Леонардом Адамсом, считавшим, что ее девичья честь принадлежит только ему и больше никому. Они не раз об этом говорили: он был нежен, а если и набирался опыта с другими девушками, то только чтобы не разочаровать ее. Они вместе учились и когда-то будут вместе стареть. Уже в пятнадцать лет Лео распланировал всю их жизнь: блестящая карьера, дом, двое детей и студия, где можно будет писать все, что заблагорассудится, – он не сомневался, что станет художником. Но Энн не хотела быть его родственной душой по определению. Она представляла собой нечто большее, чем постулат, и поэтому решила встать на путь эмансипации, отдавшись грозе женщин всего ее класса. Лео тогда уехал учиться в частную школу, и она без промедлений во всех подробностях описала ему случившееся: он никогда не лишал себя удовольствия говорить о собственных завоеваниях на любовном фронте. После этого письма Лео несколько месяцев не подавал признаков жизни. Юноша был на редкость раним: его великолепная память, помимо прочего, всегда хранила то, что он считал обидами. Он вполне мог годы спустя повторить человеку совершенно невинную фразу, не преминув рассмотреть ее под всеми мыслимыми углами. И поэтому не простил Энн, которая отняла то, что по праву принадлежало ему. Доставлять оргазм руками? Да что она об этом знает, эта старая карга, не прикасавшаяся к мужчине со времен Перл-Харбора! Впоследствии у Энн были другие мужчины, посвятившие ее во все тонкости этого дела. И ни один из тех, кому удавалось преодолеть внешний барьер ее суровости, не говорил, что она холодна в постели. Как раз наоборот, Энн стоило больших трудов избавляться от подобных «воителей», у которых после ночи с ней оставалось одно-единственное желание – вновь и вновь сбрасывать с себя домашние туфли у ее кровати.

Энн решительно никогда ничего не замечала и всегда оставалась в дураках. Адель Гёдель, как многие другие, была всего лишь сварливой старухой, не знающей на кого обрушить свой гнев.

В поле зрения мелькнуло что-то розовое. Энн вздохнула: Глэдис будет удивительным завершением этого апокалиптического дня.

– Стало быть, вы немного повздорили?

– Да, новости здесь распространяются быстро.

– Адель – человек вспыльчивый. Хотя и не злопамятный. Подумайте об этом в следующий раз.

– О чем я должна подумать?

Глэдис уперла в бока покрытые старческими пятнами руки, не понаслышке знающие, что такое маникюр. Энн она казалась несносной рекламой Барби на склоне лет.

– Сегодня у нее был день рождения! Но к ней никто не пришел. Не считая вашего блиц-визита. И не забывайте, что этот день рождения у нее последний. На этот счет она не строит никаких иллюзий.

Молодая женщина почувствовала, что ее затопило до боли знакомое чувство вины. Как она, обычно такая дотошная, могла пропустить такую дату? Энн уже знала, что будет дальше: через две минуты она начнет искать себе оправдания, а через три задумается о том, как добиться прощения.

16. 1936 год. Худший в моей жизни

Математическая жизнь ученого-математика коротка. Он редко работает лучше по достижении двадцати пяти – тридцати лет. И если к этому времени он не сделал всего, что только мог, то больше уже не сделает ничего.

Первым в палату к брату вошел Рудольф. Я ждала своей очереди рядом с математиком Оскаром Моргенстерном, близким другом Курта, чести быть представленной которому я до этого не удостаивалась. Если он и не поверил в ярлык с надписью «близкая подруга семьи», то виду не подал. По словам Курта, подозрительность которого, что ни говори, не знала никаких границ, я могла всецело доверять этому доброму, флегматичному мужчине.

– Как он, мадемуазель Поркерт? Во время нашей последней встречи он выглядел таким слабым.

– Когда вчера утром его взвесили, весы показали пятьдесят три килограмма. Доктор сказал, что выпишет его, когда будет пятьдесят восемь.

Я не осмеливалась говорить громко и лишь едва слышно шептала, пребывая под впечатлением от элегантного приемного отделения санатория. Энн рассказала мне не одну сплетню о попадавших сюда венских знаменитостях. Густав Малер[28], Арнольд Шенберг[29] и Артур Шницлер[30] приезжали сюда, чтобы насладиться роскошным отдыхом в компании магарани[31] и миллионеров со всего света. До большого Кризиса конечно же! В 1936 году в Паркерсдорфе, как и на ночных улицах Вены, подверженные депрессии богачи встречались редко.

Аскетичная и какая-то далекая от действительности отделка интерьера утомляла глаза. Архитектор дома, некий Йозеф Хоффман, питал болезненное пристрастие к шахматному порядку, которому здесь подчинялось все: фризы, керамические плиты пола, ворота, рамы дверей и даже каркасы неудобных кресел, в которых я в ожидании понапрасну растрачивала жизнь. Фасад тоже образовывал ритмичный рисунок нишами окон, каждое из которых, в свою очередь, было разделено на небольшие квадраты. Я всегда испытывала потребность в мягких, плавных линиях и поэтому не могла найти утешения ни в вылизанных комнатах, ни в строгом, нарядном парке. В то же время Курту подобное место подходило идеально: чистота, тишина и порядок. Элегантный Моргенстерн – по слухам, незаконнорожденный отпрыск германского императорского рода – похоже, чувствовал себя прекрасно в этой вселенной, на мой взгляд чересчур вертикальной.