Рю Мураками - Все оттенки голубого Страница 21

Когда ребенком я бегал и часто падал, у меня были зудящие царапины, и мне было приятно, когда их смазывали жгучей, сильно пахнущей мазью. К большим царапинам всегда что-то прилипало: земля, глина, сок трав или раздавленные насекомые, и мне нравилась боль от мази, когда она, пузырясь, проникала в рану. Закончив свои игры, я наблюдал за закатом солнца, мрачно осматривал раны и дул на них, и помню, как тогда на меня накатывало состояние умиротворенности, когда я и пейзаж пребывали в полном согласии. Это совсем не то, что героин или растворение в любовной влаге женщины, боль помогала мне вырваться из своего окружения, боль помогала мне ощутить, что я сам свечусь. И мне кажется, что то сияние вполне соответствовало оранжевым лучам заходящего солнца. Вернувшись в свою комнату и вспоминая об этом, я попытался хоть как-то превозмочь невыносимый холод, и тогда я засунул в рот крылышко мертвого мотылька, валявшегося на ковре. Мотылек уже засох, зеленая жидкость вытекла у него из брюха и слегка затвердела. Осыпавшаяся на мои пальцы золотистая пыльца поблескивала. За маленькими глазками, когда я отделял их от тела мотылька, тянулись тонкие нити. Когда я оторвал крылышки и положил их на язык, тонкие волоски вонзились мне в десны.

– Как кофе? Вкусный? Скажи что-нибудь, Рю! Что с тобой? О чем ты думаешь?

Мне казалось, что тело Лилли выковано из металла. Если с него содрать белую кожу, то, возможно, под ней окажется какой-нибудь сплав.

– Ага, вкусный, Лилли, очень вкусный, – ответил я.

Левая рука у меня онемела. Я глубоко вдохнул. На стене висел плакат с изображением маленькой девочки, которая прыгала через скакалку и порезала ногу о стекло на пустыре. Я почувствовал странный запах. Не в силах удержать горячую чашку с черной жидкостью, я уронил ее на пол.

– Что ты наделал, Рю? Что с тобой творится?

Лилли подошла ко мне с белой тряпкой в руках. Белая чашка разбилась, ее содержимое впиталось в ковер, и теперь от него поднимался пар. Жидкость стала чуть тепловатой и начала засыхать у меня между пальцами.

– Почему ты дрожишь? Что с тобой происходит?

Я прикоснулся к телу Лилли. Оно показалось мне твердым и шероховатым, как черствый хлеб. Она опустила руку мне на колено.

– Пойди и вымой ноги! Душ еще работает. Быстро вымойся!

Лицо Лилли искривилось. Она нагнулась, чтобы собрать осколки разбитой чашки, и положила их прямо на улыбающееся лицо иностранной девушки на обложке журнала. На некоторых осколках оставалось немного кофе, и она вылила его в пепельницу. От этого зашипела тлевшая там сигарета. Лилли заметила, что я поднялся. Ее лицо лоснилось от крема.

– Мне с самого начала показалось, что с тобой творится что-то странное. В чем дело? Не мешало бы тебе пойти и вымыть ноги, я не хочу, чтобы ты испачкал ковер.

Держась за диван, я поковылял в ванную. Лоб у меня был горячим, и от блуждания по комнате у меня начала кружиться голова.

– Быстро иди и вымойся! На что ты уставился? Иди и умойся!

Плитки в душевой были холодными, а свисающий смеситель напомнил мне сцену в камере смертника, которую я видел на какой-то фотографии. На стиральной машине лежало испачканное кровью белье, а рядом суетился паук, оплетая своими нитями желтые плитки на стене. Стараясь не создавать шума, я сполоснул под душем свои подошвы. Решетка слива была забита куском бумаги. Когда я шел сюда из дома, то проходил через больничный сад, в котором все фонари были погашены. Потом, нацелившись на какой-то куст, я швырнул туда мертвого мотылька, которого до того крепко сжимал в кулаке. Я решил, что утреннее солнце его подсушит, и какие-нибудь голодные насекомые смогут им насытиться.

– Что ты делаешь, Рю? Возвращайся домой. Я не могу оставаться с тобой!

Прислонившись к дверной притолоке, она швырнула под душ белую тряпку, которую держала в руках. Тряпка немного пропиталась черной жидкостью. Как новорожденный младенец, впервые раскрывающий глаза, я заворожено смотрел на Лилли в белой переливающейся сорочке. Что там за пушистая штучка? А что это за вращающиеся под ней два шарика? А что это за бугорок с двумя дырочками под ним? А что это за черная дыра, окаймленная двумя листочками плоти? А что это за белая косточка внутри нее? А что это за влажный, красный и тонкий кусочек плоти?

В комнате были диван с красными цветочными узорами, серые стены, расчески с застрявшими в них рыжими волосами, розовый ковер, потолок, местами выкрашенный в кремовый цвет, со свисающими с него засохшими цветами, спускающийся с потолка электрический провод, обернутый тканью, подвешенный к проводу плафон с подрагивающей и мерцающей лампочкой, и нечто похожее на буддийскую пагоду внутри лампочки. Эта пагода вращалась с такой чудовищной скоростью, что у меня глаза заболели так, словно их обожгло. Я зажмурился и увидел десяток смеющихся лиц, отчего у меня перехватило дыхание.

– Скажи же что-нибудь! В чем дело? У тебя крыша поехала?

По лицу Лилли расплывались отблески от красной лампочки. Эти отблески расширялись и обволакивали ее, словно плавящееся стекло, потом, изгибаясь, затвердевали и превращались в пятна, заполонившие все вокруг. Лилли приблизила ко мне испещренное красными пятнами лицо и коснулась моей щеки.

– Почему ты дрожишь? Скажи что-нибудь. Я вспомнил одного человека, у которого лицо тоже было покрыто красными пятнами. Это был американский врач, который снимал комнату у моей тети в деревне.

– Рю, ты весь в мурашках, объясни, что с тобой? Скажи что-нибудь, мне страшно.

Когда я ходил получать от него месячную плату для тети, тот врач всегда показывал мне густо заросшую волосами промежность худой японки с лицом обезьянки.

– Со мной все в порядке, Лилли, все в порядке, ничего не случилось. Я просто никак не могу успокоиться. Так всегда бывает после наших вечеринок.

В комнате, украшенной копьями из Новой Гвинеи, наконечники которых были смазаны ядом, врач демонстрировал мне промежность той сильно накрашенной японки, а та при этом болтала в воздухе ногами.

– Ты что, обколотый? Верно?

Я чувствовал, как Лилли засасывает меня глазами, казалось, что она хочет меня проглотить. Ради меня врач открыл женщине рот. «У нее все зубы растворились», – сказал он по-японски и рассмеялся. Лилли принесла немного бренди.

– Ты совсем плох. Может быть, отвезти тебя в больницу?

Та женщина с широко раскрытым ртом, напоминающим дыру, завопила.

– Лилли, я не понимаю, в чем дело, может быть, если ты вколешь мне немного хилопона, я приду в себя?

Лилли пыталась заставить меня выпить бренди. Я крепко вцепился зубами в край стакана, глядя сквозь влажное стекло на свет, струящийся с потолка, на накладывающиеся одно на другое пятна, головокружение усилилось, и я почувствовал тошноту.

– У меня ничего не осталось, Рю, потому что после мескалина я всадила в себя все. Мне было очень погано, и я всадила в себя все.

Врач засовывал женщине в задницу различные предметы и потом показывал их мне. Она вымазала простыню губной помадой, стонала и смотрела на меня, потом повернулось к отхлебывавшему виски и хохочущему врачу и громко прокричала: «Дай мне мастырку!»

Лилли заставила меня сесть на диван.

– Послушай, Лилли, я действительно ничего не принимал, в этот раз все было иначе, совсем не так, как с авиалайнером. Тогда все мое тело было пропитано дизельным топливом, но сейчас все иначе, я совершенно пуст, во мне ничего нет. В голове такой жар, что не могу терпеть, но при этом замерзаю, не могу избавиться от холода. И не могу заставить себя правильно делать то, что мне хочется. Мне даже трудно говорить, я словно брожу во сне. Словно бормочу в неуловимом кошмарном сне и не могу от него избавиться, это ужасно. Даже когда я обращаюсь к тебе, то думаю о чем-то другом, об этой сумасшедшей японке, не о тебе, Лилли, а о другой женщине. Я постоянно думаю о той женщине и американском враче. Но я прекрасно понимаю, что не сплю. Я знаю, что уже проснулся и нахожусь здесь. Поэтому-то мне и страшно. Настолько страшно, что хочется умереть, хочется, чтобы ты убила меня. Да, я в самом деле хочу, чтобы ты убила меня, мне страшно здесь.

Лилли снова засунула стакан с бренди мне между зубов. Теплая жидкость обожгла мне язык и скользнула в горло. Звон в ушах заполнил всю голову. Вены у меня на ладонях набухли, они были серыми, и эта сероватость подрагивала. Холодный пот катился у меня по шее, и Лилли стерла его.

– Ты просто устал. Хорошо выспишься, и все будет нормально.

– Лилли, может, я должен вернуться, я хочу вернуться. Я не знаю куда, но я хочу вернуться, должно быть, я сбился с пути. Я хочу вернуться в более прохладное место, туда, где я когда-то был, я хочу вернуться! Тебе же это тоже прекрасно известно, Лилли? Вернуться под кроны больших деревьев, где все благоухает. А где я сейчас? Где я?

Глотка у меня так пересохла, что казалось, вот-вот загорится. Лилли покачала головой, сама допила остатки бренди и пробормотала: