Януш Вишневский - Прости… Страница 21

Из раздумья его вывел странный звук. Откуда-то сверху долетал громкий ритмичный стук. На мгновение этот барабанный бой стих, но тут же возобновился с удвоенной силой. Дятел! Последний раз он слышал стук дятла, когда был с классом на экскурсии в Провансе. Он не подозревал, что эта птица живет и в Польше. Он слушал дятла, сидя в сугробе с пальцем во рту. Кровь перестала течь. Елочка получилась замечательная. Ветвистая, густая, ароматная. Настоящая «матрешка», к тому же ярко-зеленая и с острым чубчиком на макушке. Всё как хотела Агнешка. Он обтесал топориком толстое основание, чтобы можно было вставить в крестовину, потом накинул на него петлю, как следует затянул и аккуратно, чтобы не повредить ветки, обвязал елочку по всей длине. В городке остановился перед пекарней на рыночной площади. Хотел купить булочки к завтраку. Знал, что Агнешка больше обрадуется булкам, чем елке.

Он обожал их совместные завтраки с Агнес, когда накормленный и приведенный в порядок Джуниор лазил довольный по кухне, давая им немножко отдохнуть, а они начинали день спокойно, без суеты, за столом, на котором лежали еще не успевшие остыть ароматные булочки. По субботам и воскресеньям, а также в те дни, когда Агнешка не шла на работу, он ехал (когда было можно, то на велосипеде) ранним утром за булочками, включал кофе-машину, делал погромче радио с их любимой Тройкой (во Франции, считал он, ни одна радиостанция даже в подметки не годится третьей программе польского радио), накрывал кухонный стол накрахмаленной скатертью, и они долго сидели и долго завтракали. О самом главном он узнавал от нее за этими завтраками. Когда она забирала его во время увольнительных из тюрьмы в устроенные под их дом гостиничные номера, то независимо от того, как долго они оставались в постели, завтрак обязательно был. Один раз они завтракали, когда за окнами было уже темно.

Как всегда, на небольшом пространстве пекарни со скрипучим деревянным полом, со стародавней, совершенно не подходящей к простому, чтобы не сказать простецкому, интерьеру хрустальной люстрой, свисающей с алебастрового плафона на потолке, с плетеными корзиночками, заполненными свежей выпечкой, теснился народ. Сегодня, в утро сочельника, перед двумя праздничными днями, очередь была особенно длинной. Пекарня на углу в нескольких сотнях метров от ратуши, семейное предприятие с давними традициями – существовала на этом месте еще до войны, и даже немцы не закрыли ее во время оккупации – была известна по всей округе. Только здесь он покупал булки и свой любимый хлеб грубого помола с изюмом. Он встал в конец очереди. Когда за ним появились новые покупатели, он вышел, предупредив, что сейчас вернется. Сбегал к машине и принес книгу. Он не выносил бесполезной траты времени в очередях.

Во Франции ему не приходилось стоять в очередях, но с тех пор, как оказался в Польше, а в восьмидесятые человек проводил в самых разных очередях половину жизни, он взял в привычку не выходить из дома без книги. Раз ему пришлось стоять в очереди за югославской стиральной машиной. Неделю! Попеременно с Пати. И днем и ночью. И при этом зимой, под конец января. Стояние в очереди представляло собой периодическое – в установленное время – появление перед магазином и подтверждение своего присутствия, когда «старший по очереди» выкрикивал твою фамилию, записанную в толстой тетради. После этого надо было постоять для приличия часа два-три и обязательно появиться при очередной поверке, которая могла произойти как днем, так и ночью. Негласный кодекс очереди разрешал только один раз пропустить перекличку. Второй пропуск переклички означал, что твоя фамилия будет вычеркнута навсегда. Обычно такое происходило под радостные возгласы тех, кто стоял в списке дальше и теперь автоматически передвигался вперед. А поскольку было неизвестно, сколько стиральных машин «выкинут», то весьма высокой оставалась вероятность того, что прождешь неделю, проотмечаешься и ничего не получишь. Самые большие шансы стать счастливым обладателем стиральной машины, холодильника, пылесоса и кухонного комбайна были у тех, кто оказывался в первой тридцатке. В случае же советских цветных телевизоров, занимавших полкомнаты и склонных к самовозгоранию, лучше быть в числе первых пятнадцати. Ну а уж если вам приспичило обзавестись типовой – для всех одинакового цвета и одинакового дизайна – мебельной стенкой (которая и не мебель, и не стенка), то здесь уж будьте добры попасть в первую пятерку. Ну, разве что это импорт из Швеции, известной фирмы IКЕА, за валюту. Тогда надо было попасть в тройку призеров. Кроме того, во избежание злоупотреблений список контролировала комиссия из трех человек. В свою очередь, во избежание злоупотреблений со стороны комиссии ее состав менялся каждые два дня. Если поляки чего-нибудь захотят, то сумеют сорганизоваться лучше немцев. Этой самой югославской стиральной машине, которая сломалась через месяц работы, а замену какой-то идиотской прокладки в насосе они ждали («сами понимаете, товарищ, это ведь импорт, валюта») пять месяцев, он очень благодарен. Потому что в очереди за ней он прочитал (по-польски, что для него тогда еще было сродни подвигу) два произведения Тырманда[17], которым безудержно восхищалась Пати. «Злого» – издание хоть и официальное, но настолько редкое, что в свободной продаже его не было, и самиздатовский «Дневник 1954» – практически полуслепая ксерокопия. Читать такое стоя в очереди было очень неудобно, особенно ночью, когда приходилось подсвечивать фонариком.

Когда он вернулся с книгой, очередь выросла. Робко, но наученный собственным горьким опытом, он громко сказал, что он «здесь стоял». Очередь отнеслась к этому с пониманием лишь тогда, когда пожилой мужчина тоже громко подтвердил: «Да, да, стоял». Всё успокоилось, он открыл книгу и, пока читал, понемногу продвигался вперед, к прилавку. В относительной тишине до его ушей долетел обрывок разговора двух стоявших перед ним женщин.

– Представляешь, пошел в ванну, заперся там и порешил себя. Ей-богу. А такой молодой. Только жить начинал. И надо же так, чтобы как раз перед праздником. Вот матери-то горе…

– То есть как это, пани Веся? Почему это он себя порешил? Как до этого дошло?

Он закрыл книгу и слушал.

– Ну я же вам сказала. Рафалек. Только в прошлом году аттестат зрелости получил. Первым учеником был в лицее. А знаю, потому что это сын соседки сверху. У них есть еще дочка, но она постарше будет. Вышла в прошлом году замуж и уехала в Торунь. Только Рафалек у них и остался. Невеста у него была. Три года женихались. А может, и больше. На ней у него свет белый клином сошелся. Всё время под ручку ходили, а летом то ли поцапались, то ли еще что. Короче, перестала она к нему приходить. Я ее знаю, с пятого этажа в панельном напротив. Соседка мне говорила, что на экскурсии в Варшаву с новым парнем познакомилась, который голову ей вскружил. Рафалек от всего этого похудел, осунулся. Сама видела, что какой-то не свой, не в своей тарелке. А два дня назад, в понедельник то есть, она на балкон в подвенечном платье вышла. Сама я этого не видела, но киоскерша всё в подробностях рассказала. Рафалек ее со своего балкона в этом платье увидел, в ванную пошел и там закрылся. А когда долго не выходил, отец дверь с петель снял, а он там весь в крови на кафеле лежал. Бритвой вены на сгибах чуть не до самых локтей прорезал. Весь пол кровью залит. Как мать Рождество переживет? Похороны только в новом году будут, потому что его в морг милиция отвезла на вскрытие. Ну и что он доказал, убив себя? Ну, скажите мне на милость. Еще немного, и люди вообще забудут, что жил. Мог ведь пойти и морду набить этой своей невесте, а потом новую себе нашел бы, разве я не права? Такого товара у нас завались. Вот что любовь с людьми делает…

– А уважаемый пан что так внимательно слушает, может, пан Рафалека знал? – спросила женщина, повернув голову в его сторону.

– Нет, я нет… Я просто… Заслушался… Я тут недавно живу, – смутился он, поспешно раскрыл книгу, сделал вид, что читает. Вернулись воспоминания…

Только раз он хотел наложить на себя руки. И тоже думал о ванной. Перерезание вен – самый быстрый способ, и боли не больше, чем во время забора крови на анализ. Несколько таблеток валиума, полный бокал теплого коньяка, горячая ванна и острая бритва. Это желание пришло к нему ровно через две недели после той прекрасной ночи, когда они после долгого спокойного разговора с Пати легли спать и когда ему подумалось, что, может, всё совсем не так, как он о том думает. Эта ночь случилась у них дней через десять после того, как он вышиб дверь в квартиру. Десять дней постоянных разговоров, душевных мук, неуверенности, обвинений, претензий, уговоров, издевок, смирения, цинизма, страха, крика, долгого невыносимого глухого молчания, истерик, вопросов без ответов, ответов без вопросов, внезапных прощений, новых обвинений, плача, смеха сквозь слезы, сжатых кулаков, бессилия, уходов с хлопаньем дверью и возвращений, упадка духа, эйфории, но прежде всего и главным образом – его усиленного поиска любых зацепок, позволяющих не расстаться с надеждой. Он чувствовал, что, опутанные любовью, изменой, ложью и муками поисков правды, которая у каждого из них была своя после всего случившегося, они теряют друг друга. Сегодня они могли поверить в свою взаимную любовь, а завтра уже обговаривать условия развода. Он мог молодецки хвалиться своей силой и смелостью, обвиняя ее в слабости и трусости, а несколько часов спустя – плакать на ее груди от бессилия и позволять утешать себя как беспомощного ребенка. Весь этот водоворот противоположных эмоций, унижающих друг друга жестов, нелогичного поведения, противоречивых сигналов, где каждый последующий сигнал опровергал информацию предыдущего, был скорее средневековым орудием истязаний, чем попыткой выбраться из темного и холодного колодца. А на следующий день или на следующую ночь – время суток тогда не имело значения – они становились самими собою, но уже не теми же самыми: их раны становились глубже, боль острее, а сами они – еще более нерешительными, слабыми и разбитыми. И вот после этого изнурительного марафона, на который они положили все свои силы, у них случилась та самая ночь.