Янник Гранек - Богиня маленьких побед Страница 21

Мне хотелось пройтись с матерью Курта до Химмель-штрассе[44], улицы, на которой мы жили и которая носила столь удачное название, распахнуть перед ней дверь нашего дома, но она ушла слишком быстро, едва заключив со мной «сделку». Мне, вероятно, нужно было склонить голову и тоже проявить смирение. Совместная жизнь с любимым человеком стоит намного больше соглашения, наспех заключенного на кладбище. Я устала от недомолвок, уловок и хитростей. И не умела играть в эти игры, которым Марианну обучали специально с самого детства.

Искать утешения я пошла к ангелу моей любимой могилы. Статуя была выполнена в человеческий рост. Перед этой скульптурой мы с Куртом когда-то завели абсурдный спор. У ангелов есть рост? Этот херувим молился в зарослях плюща, бдительно охраняя вечный покой какого-то неизвестного семейства. Мы неизменно ему кланялись, совершая воскресную прогулку. Курт тоже любил ангелов.

19

Миссис Гёдель аккуратно разложила фотографии по порядку, краем глаза наблюдая за молодой женщиной, которая никак не решалась уйти. В этом дне было что-то от последнего раза, однако Энн напрочь не желала с этим мириться.

– Может, попьем чаю, Адель?

– Слишком поздно, сейчас нам его уже никто не приготовит. Все заняты большим ежегодным бал-маскарадом.

– Вы любите Хеллоуин?

– Ненавижу искусственную радость.

– Но против алкоголя ничего не имеете.

Энн поправила непокорную прядь на виске. Ее голова нуждалась в хорошем шампуне. После хлынувшего после полудня дождя от ее одежды исходил такой же затхлый дух, какой издает старый лабрадор. Она так устала, что была готова растянуться на земле и тут же уснуть. Энн туже стянула конский хвост. Боль на коже головы придала ей храбрости. Новый приступ злобы Адель нужно предупредить. И лучшим вариантом здесь, вероятно, будет честность.

– День благодарения, Адель, я с вами отмечать не буду.

– Я не выглядываю вас в окно, милая моя.

Миссис Гёдель теребила пуговицу жакета, связанного крупной вязкой. Энн какое-то время ее не трогала, давая возможность разрешить мелкие внутренние противоречия. На сердце у нее было тяжело. И куда только подевалась элегантная барышня с фотографии? В душе шевельнулось сострадание к этой пожилой женщине, а заодно и к себе самой, точнее к той старухе, в которую она, если не повезет, когда-нибудь превратится. Она еще могла себе позволить роскошь юношеских иллюзий, в соответствии с которыми человеку лучше умереть, чем стареть.

– Порой я бываю несносной.

– Спасибо за фотографии. Ваша чуткость меня очень тронула.

– Я была уверена, что вам понравится. Вас, девушка, развеселит малейший пустяк.

– Я тоже не люблю все эти праздники. Слишком много еды на столе и, куда ни глянь, везде члены семьи.

– Знаете, а я помню наш первый День благодарения в Принстоне. В тот раз директор пригласил нас в сногсшибательный дом. Из разговора я не понимала ровным счетом ничего. В те времена мне с трудом удавалось связать по-английски даже пару слов. Обилие блюд меня буквально очаровывало. Я такого не видела с тех пор как… По сути, такого мы вообще никогда не знали. Вы будете отмечать День благодарения в кругу семьи?

– Меня пригласил директор ИПИ.

– Вы у него в фаворе!

– Это больше напоминало приказ явиться на службу.

Энн раздвинула пальчиком две полоски жалюзи; уличные фонари красиво заливали своим теплым светом образовавшиеся после обеда лужи. По стоянке зигзагами двигалась череда теней. Близился роковой ужин, а она все никак не могла найти предлога, чтобы не встречаться с Леонардом. Он с большой долей вероятности явится на торжество, потому что никогда не упускал возможности испортить праздник в родном доме.

– В «Пайн Ран» я возненавидела День благодарения. Здесь у вас только два варианта: либо принимать невоспитанных ребятишек, чьи родители каким-то чудом отыскали адрес этого пансионата, либо дуться на весь мир в углу, не дожидаясь гостей.

Энн не стала спрашивать, ждала ли в этот день визитеров Адель. Журнал посещений в приемном покое давал вполне определенное представление о ее одиночестве. Она расслабилась, мучившее ее тревожное ожидание тут же исчезло.

– Мне казалось, вы любите детей.

– Я уже вышла из того возраста, когда нужно делать вид, что ты их обожаешь. Старики гоняются за мной с фотографиями своих потомков. Или размахивают почтовыми открытками с таким видом, будто это Божье откровение! Говорят патетично и выспренно. Возьмите, к примеру, Глэдис. Она всем рассказывает, что ее сын якобы представляет собой помесь супермена с Дином Мартином[45]. Почему, по-вашему, она так расфуфыривается? Не для того, чтобы очаровать очередную старую развалину, что бы она сама там ни говорила. Просто ей хочется всегда быть готовой к посещению, которое все откладывается и откладывается. Лучше вообще не иметь детей, чем вечно обижаться на их неблагодарность!

– Рэчел, моя мать, утверждает, что материнство – тот же Стокгольмский синдром. Родители, помимо своей воли, привязываются к детям, которые берут их жизнь в заложники.

– Своеобразное у нее чувство юмора.

– Вы полагаете, это шутка? Я в этом не уверена.

– Да будьте же вы снисходительнее! Вам везет, у вас есть семья.

Энн улыбнулась; снисходительность как раз и была ее главным недостатком. Она не воспользовалась преимуществами кризиса подросткового возраста и не попыталась ускорить развод, хотя отец с матерью уже дошли до точки кипения. Повзрослев, она не сумела возненавидеть родителей, как бы ей этого ни хотелось. Энн неизменно их любила, не требуя за это никакой платы, и желала, чтобы они отвечали ей тем же. Она убедила себя, что выражения любви и привязанности они приберегают на потом, и надеялась дождаться их, когда отец с матерью состарятся. На пороге вечности они наверняка испытают жгучее желание наконец с ней сблизиться. И он, и она постоянно опаздывали на свидания и встречи.

– Помимо прочего, семья – это яд.

– Особенно у вас.

Энн напряглась, после намека на ее еврейское происхождение внутри опять загорелся красный сигнал тревоги.

– Если я буду говорить о ваших близких, вы посчитаете меня нацисткой?

– Я не в восторге от ваших предрассудков.

– Это не предрассудки. Родственные связи в еврейских семьях настолько прочны, что человек от них просто задыхается. Большинство жителей Принстона когда-то бежали от войны.

Энн намотала прядь на палец и чуть было не сунула ее в рот, но подчинилась наставлениям матери, которые намертво впечатались в подсознание: «Не жуй волосы! А то подумают, что ты умственно отсталая».

– Вы смутились? Не стоит! Меня не обманешь, этот вопрос тревожит вас с самого начала. Я читаю ваши мысли: в глубине души у этой Гёдель таится что-то мерзкое, совершенно недостойное доброй австрийской католички. Или я ошибаюсь?

Оставив в покое прядь, молодая женщина закусила губу. Ее с детства преследовала старая семейная история, которую ей никто никогда не рассказывал, хотя ее присутствие зримо ощущалось во всем.

– Кто-то из ваших близких не вернулся из концлагеря?

Энн подавила острый приступ тоски; бабушки Джозефы больше не было, как и ее фотографий в серебристых рамках с черной каймой. Отец иронично называл их «Стеной плача». Пыльные, наваленные кучей книги; жара; запертая на три оборота ключа дверь; яблочный штрудель; игра на дрянной скрипке; считалочки на немецком – воспоминания сплелись в тугой клубок, который невозможно было переварить.

– Два дяди отца, не сумевшие вовремя уехать из Германии. И несколько других родственников, более дальних.

Адель беспомощно махнула рукой. Энн была готова слушать, но не прощать, и легкомыслие пожилой дамы жгло ее, как пощечина, нанесенная истории их рода.

– В 1938 году в Вене вы не замечали, что грядет что-то страшное? Вас ничего не смущало?

– В те времена у меня были другие проблемы.

– Как можно было сидеть и ничего не делать? Ведь людей грабили, убивали…

– Вы хотите дождаться от меня извинений? Услышать, что мне стыдно? Я не могу вернуться назад и никогда от себя не отрекаюсь, ни тогда, ни сейчас. Да, храбростью я не отличалась. Просто спасала мужа. А вместе с ним и свою жизнь. Не более того.

Энн с трудом поборола желание ей ответить. Ей так хотелось восхищаться Адель, обнаружить в ней некую высшую мудрость как результат нетривиальной судьбы. Никому не дано уйти от проклятого Гауссова колокола; истинность посредственности застила ей взор. Лично она предпочла бы ненависть.

– Не судите меня строго. Откуда вам знать, как бы реагировали вы, если бы вас поставили к стенке. Может, вели бы себя как героиня. А может, и нет.

– Я знакома с этой риторикой. Мне от нее не легче.

– Мне тоже приходилось терять на той войне близких.

В глазах Энн это не было оправданием, тем более в данном случае.

– Почему вы считаете, что я виновата больше Курта? Он же делал точно то же самое! Или, может, в вашем представлении это ум дал ему право ничего не видеть вокруг?