Ханна Кент - Вкус дыма Страница 23

– Ну-ну, осторожней.

– Все в порядке, – сипло буркнула Маргрьет. – Знаешь, Стейне кажется, будто она уже встречалась с этой женщиной.

Ингибьёрг глянула на подругу с любопытством.

– Стейна считает, что именно ее мы повстречали много лет назад на дороге в Гвюдрунастадир.

– Опять Стейна сочиняет?

Маргрьет поморщилась.

– Бог ее знает. Я-то ничего такого не помню. По правде говоря, Стейна меня немного беспокоит. Она улыбается Агнес.

Ингибьёрг рассмеялась:

– Ох, Маргрьет! Может ли такое быть, чтобы улыбка довела до беды?

– Да сплошь и рядом! – отрезала Маргрьет. – Взять хоть ту же Роуслин… Но мало того. Стейна еще и расспрашивает насчет Агнес, а если идет куда, то так и норовит прихватить ее с собой. Да вон посмотри – она и сейчас, когда ворошит траву, идет следом за этой женщиной! – Маргрьет ткнула пальцем в сторону Стейны, которая работала граблями рядом с Агнес. – Ингибьёрг, я не знаю, что и думать, у меня из головы не выходит бедняжка Сигга, и я опасаюсь, как бы со Стейной не приключилось то же самое.

– Сигга? Та, другая служанка из Идлугастадира?

– Что, если Агнес точно так же влияет и на Стейну? Толкает ее на дурную дорожку? Вкладывает ей в голову преступные мысли?

– Ты ведь только что сказала, что Агнес почти все время молчит.

– Со мной – да. Но я не могу отделаться от мысли, что с другими… Да ладно, не обращай внимания.

– А как Лауга? – задумчиво спросила Ингибьёрг.

Маргрьет хихикнула.

– Лауга бесится оттого, что вынуждена жить в одном доме с Агнес. Нам всем это не по нутру, но Лауга не желает даже спать на соседней с ней кровати. Следит за ней, точно ястреб. И бранит Стейну за то, что та прямо липнет к этой убийце.

Ингибьёрг окинула внимательным взглядом младшую дочь Маргрьет, которая усердно укладывала скошенную траву ровными, как ниточка, рядами. Рядом с ее работой следы трудов Стейны смотрелись корявыми, словно детские каракули.

– А что говорит Йоун?

Маргрьет фыркнула.

– А что он может сказать? Стоит мне завести разговор на эту тему, он тут же начинает толковать о своем долге перед Блёндалем. Впрочем, я заметила, что он все время начеку. И просил меня не допускать девочек к Агнес.

– На хуторе это вряд ли можно устроить.

– Именно. Я точно так же могу отделить их от Агнес, как Кристин – отделить сливки от молока.

– Боже милостивый.

– Кристин совершенно бестолковая, – сухо пояснила Маргрьет.

– Тем лучше, что у тебя под рукой имеется еще одна работница, – трезво заметила Ингибьёрг.

И женщины погрузились в дружелюбное молчание.

Прошлой ночью мне снилась казнь. Мне снилось, что я, одна-одинешенька, ползу по снегу к темному пню. Я почти не чувствовала замерзших коленей и рук, но иного выхода у меня не было.

Добравшись до пня, я увидела, что поверхность у него широкая и чрезвычайно гладкая. Я учуяла запах дерева. Не солоноватый, как пахнет плавник, – запах свежего древесного сока, свежепролитой крови дерева. Более сильный, более сладкий.

Во сне я подползла к пню и положила на него голову. Пошел снег, и я подумала: «Такая тишина бывает перед концом». А потом удивилась, откуда здесь взялся пень, дерево, которое росло здесь совсем недавно, – откуда взялось оно там, где деревья не растут вовсе? Слишком тихо, подумала я во сне. Слишком много камней.

А потому я обратилась к этому пню вслух. И сказала: «Я полью тебя кровью, как если бы ты был еще живым». И на этом последнем слове проснулась.

Это сон ужаснул меня. С тех самых пор, как здесь начался сенокос, я погрузилась в некое подобие своей прежней жизни и позабыла, что зла на весь мир. Этот сон напомнил мне о том, что неизбежно произойдет, о том, как стремительно, один за другим, убегают мои дни, и сейчас, бессонно лежа в комнате, полной чужих людей, глазея на прихотливые узоры из сухой травы и дерна, покрывающие потолок, я чувствую, как сердце мое вновь и вновь, раз за разом тяжело проворачивается в груди – до тех пор, пока судорога не скручивает желудок.

Надо помочиться. Дрожа всем телом, я выбираюсь из кровати и оглядываю пол в поисках ночного горшка. Он стоит под кроватью одного из работников и почти полон, но мне некогда его опорожнять. Растянувшиеся чулки сами сползают до лодыжек, я сажусь на корточки, и горячая струя бьет в горшок, брызжет мне на бедро. Пот выступает на лбу.

Я надеюсь, что никто не проснется и не увидит меня, и так тороплюсь, что подтягиваю чулки прежде, чем покончила с делом. Теплая струйка ползет по моему бедру, когда я задвигаю горшок на место.

Почему я так дрожу? Ноги подгибаются, словно ватные, и я испытываю неимоверное облегчение, снова улегшись в постель. Сердце мое лихорадочно и невнятно трепыхается в груди. Натан всегда верил, что сны снятся нам неспроста. Странно, что человек, который мог запросто посмеяться над словом Божьим, так истово доверялся зыбкой тьме своих сновидений. Он строил здание своей веры на бабьих сказках; видел промельк взора Божьего в повадках моря, парящем кречете, мерном хрусте жующих овечьих челюстей. Застав меня однажды с вязаньем на пороге дома, он гневно заявил, что я, мол, отодвигаю приход весны. «Не думай, будто природа не следит за нами, – предостерегал он. – Она все сознает, так же как мы с тобой. – Натан улыбнулся мне. Провел гладкой широкой ладонью по моему лбу. – И такая же скрытная».

Я думала, что смогу быть здесь просто служанкой. Миновал всего месяц с небольшим моей жизни в Корнсау, а я уже позабыла, что меня ждет. Дни, наполненные трудами, умиротворили меня, подарили моему телу усталость и желание отдохнуть, и я спала крепко, не видя снов, пронизанных дурными предзнаменованиями. Так было до сегодняшней ночи.

К чему заблуждаться – я здесь чужая. Все, кроме преподобного и Стейны, избегают говорить со мной, разве что на ходу бросят два-три слова. Впрочем, разве это хоть чем-то отличается от прежних лет, когда на меня сваливали самую черную работу, в том числе опорожнять ночной горшок – что, вне всякого сомнения, потребуют от меня сделать и через пару часов? В сравнении с обитателями Стоура-Борга здешние люди – образчик доброты.

Но скоро нагрянет зима, как обрушивается на берег внезапная штормовая волна, она сотрет даже память о тепле и солнце, до костей проморозит землю. Все так быстро закончится. И как быть с преподобным – с тем, что он так непозволительно молод, и с тем, что я до сих пор не знаю, что ему сказать? Я думала, он сумеет мне помочь, как когда-то помог переправиться через реку. И однако же все разговоры с ним только лишний раз напоминают мне, как несправедливо обходилась со мной жизнь и как никто меня не любил.

Я ожидала, что преподобный поймет меня с первого слова. Я хочу, чтобы он понял меня, но глупостью было бы полагать, будто мы с ним изъясняемся на одном наречии. С тем же успехом я могла бы говорить с ним, держа во рту камешек, безуспешно пытаясь отыскать язык, который был бы понятен нам обоим.

Преподобный еще не скоро приедет сюда из Брейдабоулстадура – до рассвета пока что слишком далеко. Я сплетаю пальцы рук поверх одеяла, велю струнам моего сердца ослабить напряжение, и думаю о том, что же мне рассказать.

Тоути желает узнать побольше о моих родных, однако то, что я уже рассказала, оказалось совсем не тем, что он желал услышать. Ему, верно, кажется диким, что в этой долине фамильные древа так причудливо искривлены, что ветви их туго переплетаются и усеяны шипами.

Я ничего не говорила преподобному про Йоуаса и Хельгу. Быть может, ему интересно будет узнать, что у меня были брат и сестра. Я без труда могу представить его вопросы: «Где они теперь, Агнес? Почему не навещают тебя?»

Ну что вы, преподобный, отвечу я, родство между нами не вполне кровное; у каждого из них свой отец, а Хельга вдобавок давно умерла. Йоуас? По правде говоря, он не из тех, кого можно на что-то уговорить, даже на то, чтобы повидаться с сестрой, приговоренной к смерти.

Ох, Йоуас… Я никак не могу увязать в своих мыслях мутноглазого мужчину и смутный милый облик крохотного мальчика, которого мне когда-то позволяли любить.

Нас укачивала на руках одна и та же мать. На каких хуторах? Бесчисленные бадстовы, принадлежавшие чужим мужчинам и их заплаканным женам, которые по доброте или от безвыходности были готовы нанять на работу женщину с двумя нахлебниками, что по ночам плакали от голода, поскольку еще не знали, что это бесполезно.

Вначале – Бейнакельда. Как говорят, до тех пор, пока мне не исполнилось три. Только мама и я. Ничего не помню. Сплошной мрак.

Потом – Литла-Гильяу. Сам хутор я не помню, но помню мужчину. Идлуги Черный – так прозывали отца моего брата. Я сижу на полу, растираю ладошками грязь, и вдруг рядом оказывается взрослый человек, глаза у него закатились, он извивается на полу, точно рыба, выброшенная волной на берег, и все женщины пронзительно кричат, увидев, как изо рта его идет пена. Потом, когда приступ позади, с его кровати доносятся стоны, а его морщинистая жена прижимает меня лицом к своей костлявой шее и твердит: «Молись за него! Молись!» Где была в это время моя мать? Вне сомнения, раскорячилась над ночным горшком, выискивая следы крови, которая в положенное время так и не появилась.