Грант Матевосян - Похмелье Страница 24

Он привалился к письменному столу, уронил голову на стол. И прошептал:

— Чего ты ещё ждёшь, встань и убирайся отсюда, — и он не понял, кому он это говорит, себе или женщине.

Позже он понял, что говорил все это по-армянски. Он прошептал снова «чего ты ждёшь»… и увидел, что говорит по-армянски. А перед его глазами очень близко, до невидного близко, на белой бумаге появлялись и исчезали, снова появлялись и снова исчезали какие-то непонятные словосочетания: «К голому склону Синей Горы прилепился можжевеловый куст и зовёт за собой лес, что в балке…» Он поднял голову и посмотрел на окно, на листки бумаги, на гвоздь в стене, на потолок, на пальто, на дверь. Его взгляд коснулся и обошёл женские сапожки. За крышами в холодной мгле поднималась с воем и мёртвой твёрдостью телевизионная башня. Женщина сидела на его постели, уронив руки на колени, она шевелила пальцами рук и смотрела на эти пальцы. Общая крыша города уходила, уходила вдаль до светлеющей дальней мглы. Несколько окон в ближних зданиях излучали красноватый влажный свет. Значит, окна запотевшие были. Миллион мужчин и женщин, мужей и жён, стариков и старух, провинциальных гостей и местных красавиц, этаж на этаже, третий этаж, четвёртый этаж, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый этажи, шестнадцатый, семнадцатый, восемнадцатый, коробка на коробке и древесная вошка, извечная борьба древесной вошки с масляной краской. На столе в раздевалке сидела девушка, красивые длинные ноги этой девушки… а она надела свою шубку в это время и поднимала воротник этой шубки, а я надевал своё твёрдое пальто, она обратила ко мне взгляд, и взгляд этот был как нож, но она в одно мгновенье совладала с собой и улыбнулась через силу, потому что не дала себе права так смотреть на меня. И вот эта теперь, на моей постели, может быть, они подруги, может быть, знакомые, как я скажу ей, господи боже мой, как я смогу сказать ей: «Здравствуй, Ева…».

Я сказал что-то и услышал сказанное мной много времени спустя и повторил:

— А башня всё растёт.

Отвернувшись к стене, она ответила что-то и замолчала. И сказала — и я увидел по профилю, что она улыбается:

— А яблоки всё же надо собрать.

— А башня всё растёт.

Я начал подбирать яблоки. И было трудно наклоняться каждый раз за каждым яблоком. Но это было хоть какое-никакое занятие и предлог смотреть всё время на пол, на стол, на яблоки. Она толкнула ко мне ногой яблоко, и я смог поднять голову и посмотреть на неё. Она смотрела на меня, скрестив руки под грудью и улыбаясь. Она зевнула, поёжилась и прошептала отчуждённо:

— Холодно.

И в эту минуту я сумел сказать:

— Прости меня. Прости меня, пожалуйста, Надя.

Она отвела взгляд и зевнула или сделала вид, что зевает.

— Я сейчас выйду, а ты раздевайся, ложись в моей постели.

— А ты?

— Я днём спал.

Она посмотрела на меня и подождала, и я понял, что она ждёт, чтобы я вышел из комнаты, я пошёл к двери и сказал:

— Бельё чистое, вчера менял.

— Ничего, — сказала она, — я посплю немного, да? — Но были деланными и улыбка её, и то, как она просила.

Стрелка электрических часов при моём взгляде прыгнула и задрожала. Вода в душе, наверное, уже горячая. Коридор пуст из конца в конец. Какая-то одна машинка в одной комнате стучала с большими перерывами — или тот, кто стучал на ней, был усталый, или же писал прямо на машинку. Что-то хорошее, во всяком случае, я сделал. Дал возможность этой девушке спокойно раздеться и забраться в постель. Сейчас она ляжет, устроится поудобнее, я возьму полотенце и твёрдый обмылок, спущусь в душ и долго буду мыться, с паром и веником. Завтра, ничего, завтра снова поменяю бельё. Неприятна не влажная её ладонь, не чёрная от краски слеза и даже не насилие, которое произошло, а отсутствие любви. Будь любовь — красивыми были бы и то, и другое, и третье. И даже это насилие над одеждой. Любви в тебе мало, вот оно что. Ты себя не обманывай — бельё меняли вчера и поменяют снова через восемь дней только. Целую неделю, содрогаясь, корежась от отвращения, ты будешь спать в этой постели. Ничего, ляжешь одетый, натянешь на себя пальто. А сейчас ступай в душ и вымойся как следует. В душевой сейчас холодно, цементный пол холоден и кафельные стены холодно поблёскивают, ничего, потом ты пойдёшь, ляжешь в своей постели и подумаешь… Но твоя постель занята, ты пойдёшь, ляжешь в постель Виктора Игнатьева. Под кроватью — грязь, на постели осколки, комната вся пропахла вином. Возьми мыло и жёсткое полотенце…

И даже под одеялом было видно, какие у неё крутые бедра, талия прямо проваливалась, — задержав дыхание, я стоял и раздумывал, где может быть моё жёсткое полотенце. Её одежда лежала на стуле, может быть, моё полотенце осталось под этим платьем? Она, закутавшись по горло в одеяло, удивлённо моргала.

— Что ты делаешь? — глухо спросила она.

— Я? Полотенце потерялось, иду мыться.

— Полотенце у тебя в руках. — Ничего не выражающими глазами она с минуту смотрела на меня, потом зевнула и вытянулась под одеялом.

Полотенце и в самом деле было в моих руках.

— Извиняюсь, — сказал я.

— Ты не потушишь свет?

— С удовольствием.

Я пошёл, чтобы потушить свет, а потом, может быть, так же машинально выйти, чтобы, может быть, спуститься и, может быть, помыться. Она ничего не говорила.

— Запереть тебя? — спросил я.

В темноте она молчала и моргала, я ждал её ответа. И тут в дверь тихонечко постучались, почти что поцарапались. И потому что по всем признакам я был невинен, я свою постель предоставил избитой женщине, а сам с полотенцем в руках иду принять свой утренний душ, а может быть, чтобы обелить себя в собственных глазах, я сказал с весёлой бодростью:

— Кто здесь, входите, пожалуйста. — И с полотенцем в руках сам распахнул дверь.

Это был не тот, кого звали Саша. Это был Эльдар Гурамишвили. Он держал в руках листок бумаги.

— Ты не спал, идёшь мыться. Сейчас вместе пойдём, смотри, что я для тебя нарисовал. — Он вошёл в комнату, зажёг свет и пошёл, сел у письменного стола. — Иди сюда, — коварно и радостно гогоча, он подзывал меня, как вдруг увидел то, что было в постели. Он посмотрел на меня, посмотрел на постель и спросил без слов — что это, или — кто это?

— Тише, — сказал я, — спит. Я пришёл, она спала. Пришёл, смотрю, спит в моей постели. — Он пожал плечами и сказал губами — чёрт знает что.

— Пришёл, смотрю, спит, не мог же я сказать — вставай, уходи.

— Ничего, — сказал он, — протяни как-нибудь до конца занятий. Камац-камац, — сказал он по-армянски и подозвал меня рукой. — Смотри. Для тебя нарисовал. Нравится тебе?

— Нравится.

— Смотри. Значит, так. Это река Риони. В Западной Грузии течёт, по-старому — Пасис. Это, значит, старый Пасис. А Грузия очень большая, знаешь, есть Западная Грузия и Восточная Грузия, Южная Грузия и Северная Грузия. Значит, это река Риони. Самая быстрая река во всём мире. Вот так идёт, вот так уходит. Её невозможно перейти ни на лодке, ни через мост, ни на самолёте, ни по канатной дороге. Такая она быстрая. Это вот туристы, по профсоюзной путёвке исходили всю страну и Армению тоже, а теперь пришли сюда и очень хотят перейти на тот берег, но это невозможно, ни на лодке, ни на парашюте. А я, значит, на том берегу, это мой дом, я сам его построил и место сам выбрал, про это место, Геворг, только я один знаю. В самом деле — такое место есть, как только появятся деньги… Дом я построил из булыжника, из реки достал вот так, видишь, камень к камню. В доме всего одна комната, одна дверь, три окна — на восток, на запад и на юг. Вот дверь, дверь открыта. Жарко. Я сижу у крыльца. Это мой забор. Я сам прибил все гвоздики. А это — кукуруза, я посадил кукурузу. Кукуруза выросла, уже желтеет. Куда ведёт эта тропинка между кукурузами? Ведёт к уборной, а это другая маленькая уборная, вот в этом углу, я сам построил её для детей. Детей сейчас нет дома, дети ушли купаться на речку. Жарко, жара так и стоит в воздухе, верно? А это — собачья конура. Собаку звать Пери, это Пери, смотрит на туристов круглыми глазами. Это — яблоня. Разве это дети, это не дети, это чёртовы отродья, не дают яблокам налиться, все ветки изломали, а яблоки съели зелёными, осталось одно только недозрелое яблочко, сморщенное. В погребе, значит, вино есть, тихо кипит в карасе…

Трёхи — постолы, обувь типа кожаных лаптей.

Похиндз — поджаренная и смолотая пшеница.