Януш Вишневский - Прости… Страница 26

Длинноволосый молодой продавец с бейджиком «Консультант» на пропитанной потом майке на вопрос о шабли в первый момент сделал вид, что не расслышал. На пояснение, что это вино такое, он заметил, что вино в ассортименте – и белое и красное, но ни о каком шабли он и слыхом не слыхивал. Понятно. Шабли нет. Что ж, нет так нет. Встал в длиннющую очередь к одной из касс. Люди за ним и люди перед ним нервно посматривали на корзинки тех, кто впереди. И чем больше было в корзинке, тем враждебнее были взгляды. В его очередь попытался затесаться пожилой мужчина с единственной покупкой – упаковка облаток. Вежливо так спросил, не позволите ли, единственная покупка и деньги приготовлены под расчет. Не позволили. Зато при этом он такое узнал о себе! Что он, дескать, проходимец, не желающий понять, что все тут спешат, что облатки не покупают в последнюю минуту и что здесь очередь, а конец ее там, за третьим стеллажом. Пристыженный, мужчина наверняка очень сокрушался, что так «нахально» вел себя. Ничего не говоря, потупив взор, он отошел и встал в конец очереди, в двадцати метрах от кассы.

Когда подошла очередь, Вин положил свою коробку с детским питанием на кассе, протиснулся через толпу к «нахальному покупателю», взял его облатки и добавил к своим покупкам. А неудачник, вдруг ставший счастливчиком, пошел в направлении главного входа, ждать около стойки с цветами свалившееся на него счастье. А Вин услышал проклятия и брань стоявших в очереди. Всё думал, почему такое происходит. Откуда это отсутствие сочувствия, откуда эта агрессивность? Ведь скоро Рождество, когда должна крепнуть любовь к ближнему, когда должны открываться сердца всем, а не только нарождающемуся Богу, когда люди должны задуматься о совместном пути к общей цели, как о том твердят с амвона во время говенья. Представляете, всего через несколько часов Рождественский сочельник! Единственный такой на свете, польский. Семейный, полный близости, единства, гармонии, доброты, прощения обид. Через несколько часов злопыхатели из очереди сядут за праздничный стол и ощутят в себе какую-то невероятную перемену. Они отбросят зависть, забудут о спеси, откажутся от ненависти. Все вокруг – в течение нескольких часов – будут любить друг друга и уважать. Всем они будут желать добра, всех, на несколько часов, простят, во всех сумеют разглядеть и доброту и благородство. На несколько часов. Обманутые жены преломят облатку с изменниками-мужьями, разочарованные отцы обнимут блудных сыновей своих, исстрадавшиеся от зависти сестры обнимутся со своими сестрами, успехи которых стали причиной их страданий, унижаемые зятья прижмутся ко всеведущим тещам, погрязшим в своей ультраконсервативной радиомарыйно-средневековой идеологии, мужчины элегантно поцелуют ручки своих либеральных феминистичных дальних родственниц, выступающих за внекорпоральное оплодотворение и аборты, всепольские фонтанирующие шовинизмом кузены протянут руку своим пронемецким, профранцузским, пророссийским, проевропейским и главное – антипольским кузинам, которые посмели эмигрировать из этой всепольской страны счастья. Вот так с преломлением облатки они переломят себя и на несколько часов сядут в ненаигранном согласии, собранные вековечным ритуалом, за одним общим круглым столом примирения и всепрощения. Если бы он мог предложить кандидатов на Нобелевскую премию мира, то в своем предложении он написал бы поэму о том, что польский Рождественский сочельник заслуживает эту премию больше всех остальных. Нобелевская премия мира для польского Рождественского сочельника. Интересно, кто поехал бы в Осло получать ее, а еще интереснее, кто заявил бы о своих правах на чек практически в полтора миллиона долларов? Проходимцы из «мегапровального» – в данном случае «мега» это даже слишком «мини» сказано – святилища в Лихене около Конина[19] или чемпион по алчности «Радио Марыя»[20] из Торуня? А впрочем, этот жалкий миллион с хвостиком – оскорбительно низкая цена за тот мир, который приносит на землю польский Рождественский сочельник. Решительно – по его мнению – слишком мало за такое отдохновение для стольких миллионов людей. В польских домах за рождественским столом, безразлично, где он находится – в Шецине, Штутгарте или на Сейшелах, – в этот вечер царит ничем не омраченное прекращение огня на всех возможных фронтах: семейном, соседском, национальном, и когда надо, то и на международном. Польское рождественское чудо точь-в-точь как и то, что случилось над окопами в бельгийском Ипре в 1914 году, с той лишь разницей, что повторяется из года в год. Возвращение целой стаей в мистический Эдем, какой не нарисовал бы даже в самых своих идиллических картинках даже самый верный последователь учения свидетелей Иеговы. Покой в сердцах. Покой в умах. Покой в душе. На несколько кратких часов. Ну а после этих нескольких часов, когда состояние благостности по случаю рождения Иисуса пройдет, эту премию следовало бы у поляков забрать назад. Все возвращается к прежней норме. Роют новые или возвращаются в старые окопы, прячутся за старые или возводят новые баррикады, собирают боеприпасы и заряжают оружие. Облатка облаткой, любовь любовью, Иисус Иисусом, но правда есть правда, и она должна быть на моей стороне. Польско-польская война вспыхивает с новой силой. И продолжится до следующей встречи за рождественским столом через год. Эта феноменальная, длящаяся несколько часов метаморфоза всего народа в пацифистскую коммуну любящих друг друга людей всегда была для него загадкой, которая обольстила его много лет назад.

Его первый польский Рождественский сочельник был в историческом восьмидесятом году. Ему было тогда двадцать лет. Памятный декабрь после польского Августа с большой буквы «А» в совсем другой Польше… Общежитие Гданьского политехнического института. Переполненная людьми и дымом комната на пятом этаже. Чахлая елочка без украшений, обвязанная белыми и красными – в цвета национального флага – лентами, подвешенная – чтобы места, которого и так нет, не занимала – на крюк в потолке. На подоконнике – видавшая виды кастрюлька с борщом на эмалированной электроплитке. Больше десятка разнокалиберных тарелочек и мисочек, переходящих из рук поевших в руки пока еще не евших. То же с ложками. Обжирались облатками, ели борщ с черным хлебом, курили марихуану. Полное ощущение коммуны в коммунистической стране. Незабываемое. Разговаривали по-английски, а когда не хватало слов, переходили на язык жестов. И прекрасно понимали друг друга. Слова «Солидарность» и «свобода» в этой комнате звучали чаще других и склонялись во всех падежах. Мистическая смесь христианства, политого этосом Рождественского сочельника, с марксизмом – потому что для этих студентов главное было, и это парадоксально, так называемая социальная справедливость – в густых клубах дыма дешевых сигарет и марихуаны, которую неизвестно кто неизвестно где надыбал. Он помнит, что больший «улет» он испытал там после пачки сигарет «Кармен», чем после самокрутки, переходившей (как трубка мира) от одного к другому. Ко всему теплая водка из стаканов с добавлением пахнущего каким-то химическим дерьмом лимонада из смешных бутылок с резиновой пробкой на специальном механизме закрывания из жесткой проволоки. Рождественское собрание «молодых и сердитых», как называл их немногим старший университетский ассистент, вроде историк, которого привела сюда одна из студенток. Он говорил по-французски настолько хорошо, что даже после стакана водки мог объяснить ему некоторые важные моменты. Ассистент был на Гданьской судоверфи, когда подписывали августовское соглашение. И не просто присутствовал при этом. Он входил в состав одной из комиссий. Человек из так называемой интеллигенции, которая вошла в рабочую «Солидарность». Рассказывал, как интеллигенция предостерегала рабочих от радикализма, который, если бы вышел из-под контроля, мог бы привести к катастрофе. И тогда бы все говорили и писали о Гданьском лете, как сейчас говорят и пишут о Пражской весне. И показывали бы на черно-белых фотографиях и в кинохронике танки, оставляющие после себя на улице горы трупов. К счастью, Гданьское лето было организовано соответствующим поколением. Первым, получившим среднее образование – за что низкий поклон коммунистам, – разозленным, но мыслящим и адекватно воспринимающим происходящее. Готовым произнести слово «компромисс» и убежденным в том, что не следует организовывать очередное восстание, круглую дату и жертвы которого через много лет будут чтить во время патетических собраний. В память об очередном подавленном восстании. Потому что в поляках есть эта мазохистская черта – с какой-то любовью отмечать свои национальные поражения, а о победах забывать. Польша во время разделов и после них уже была Христом среди народов, и ничего хорошего, кроме, как правило, неискреннего сочувствия занятой своими делами Европы и пары романтических пьесок, не дало.