Фима Жиганец - Жемчужины босяцкой речи Страница 6

Малинник – это в некотором роде главный и общий клуб петербургских мазуриков, центральное место для их сборищ, представляющее для таковой цели всевозможные удобства…

«Место для сборищ мазуриков, представляющее для таковой цели всевозможные удобства» – блестящее определение современной уголовной «малины»!

Роман Крестовского пользовался в середине прошлого века огромной популярностью. Именно он сыграл основную роль в том, что название петербургского притона и кабака в несколько измененной форме стало нарицательным.

Когда слово пошло гулять по уголовным притонам страны, оно неминуемо должно было подвергнуться изменениям. Прежде всего потому, что представление о сладкой, беспечной, беззаботной жизни у русского человека связано напрямую именно с малиной. Вот что пишет по этому поводу наш языковед В. Мокиенко:

Для иностранца, не искушенного в нашем фольклоре, и малина, и смородина, и тем более почти неизвестная и не испробованная на вкус калина – ничего более, чем лесные ягоды… Для русского же – это поэтические национальные символы…

Оптимистическая тональность «малиновой» символики звучнее всего передается русским выражением, вошедшим в литературный язык – не жизнь, а малина! Оно почерпнуто из фольклорных родников, где известны его фразеологические побратимы – малиновая жизнь (тамб., ленингр.) «хорошая жизнь» и проч… На первый взгляд это выражение – прямой двойник итальянского dolce vita «сладкая жизнь». На самом деле русские вкладывают в это выражение о сладкой, как малина, жизни совершенно иной смысл. Это точно выразил в своем словаре В.И. Даль, определивший фразу «Да это просто малина!» как «раздолье, приволье»…

Действительно…, «малиновая жизнь» – это прежде всего приволье и широкий размах… Представление о хорошей, «настоящей» жизни для русских нераздельно связано именно с волей, со свободой, с широким и открытым пространством, которому нет конца и края. («Образы русской речи»)

Теперь ясно, почему в языке преступников (для которых воля – одна из самых больших ценностей) особенно популярным стало сравнение довольной и беспечной жизни именно с малиной. Это – еще одно доказательство тесной связи блатного языка с образами живой русской речи.

Наглядно продемонстрировано это единение в известной песне Владимира Высоцкого о райских яблоках, где поэт рассказал о пребывании перед райскими вратами, сравнив его с доставкой этапа зэков в тюрьму:

И измученный люд не издал ни единого стона,Лишь на корточки вдруг с занемевших колен пересел.«Здесь малина, братва, – нас встречают малиновым звоном!»Все вернулось на круг, и Распятый над кругом висел.Седовласый старик, он на стражу кричал, комиссарил,Прибежали с ключом и затеяли вновь отворять;Кто-то ржавым болтом, поднатужась, о рельсу ударил -И как ринутся все в распрекрасную ту благодать!

«Малина» обозначала не только воровской притон. Так называли любой многоквартирный дом – возможно, тоже по аналогии с петербургским Малинником. А квартирных воров звали – малинниками! Значения эти фиксирует и «Список слов босяцкого языка, известный полицейским чинам Ростовского-на-Дону округа» 1914 года, и словарь «Из лексикона ростовских беспризорников и босяков» 1929 года. «Малиной» звалось и преступное сообщество, кодла. Но до наших дней дожила лишь «малина» как синоним уголовной блатхаты…

Свято место

«Клюквой» называют

С давних времён существовала на Руси «специальность» «клюквенник». Так называли карманников, которые обчищали своих жертв… в церкви. Чаще всего – во время больших торжеств: крестных ходов, свадеб, отпеваний, религиозных праздников, которым не было числа… Народ на матушке-Руси издревле славился богобоязненностью и религиозным усердием; в святом месте ему было не до того, чтобы за кошельком следить. Да и толчея изрядная, одно удовольствие «мальцы в кишеню запустить» (то есть залезть пальцами в карман).

«Клюквенниками» церковные воришки назывались от слова «клюква»: так на блатном жаргоне именуется храм, церковь. Почему «клюква»? С полной определенностью проследить происхождение этого слова трудно. Возможно, обилие куполов отдаленно напоминало обилие клюквенных ягод на кусте? Во всяком случае, как мы уже убедились, примерно таким же образом появилось в босяцком языке словечко «малина», первоначально звучавшее как «малинник» – куст, щедро усыпанный малиной-ягодой.

Есть у меня, правда, и другая версия – не менее смелая, чем версия о происхождении слова «амбал» (см. очерк «Был ли амбалом пушкинский прадедушка?»). Согласно ей, «клюква» перекочевала в воровской жаргон в начале ХIХ века через разговорную городскую речь из языка высшего света, дворянства. В 1797 году императором Павлом I был учрежден орден Святой Анны для награждения военных и гражданских лиц, находящихся на государственной службе. Орден подразделялся на четыре степени. Так вот, четвертая, низшая (и самая распространенная) степень обозначалась красным финифтевым медальоном с крестом и короной. Медальон прикреплялся на рукоять холодного оружия, и в обществе его иронически прозвали «клюква» (по цвету). Поскольку медальон крепился на кончик эфеса (как бы на «маковку») и был украшен крестом, есть основания предполагать, что по ассоциации острый на язык городской люд так же стал называть и церковные храмы.

«Клюквенников» кликали еще и «марушниками»: от слова «маруха», то есть девка, баба. Женщины, как правило, составляли большинство прихожанок, к тому же церковь являлась своеобразным общественным центром, где можно показать себя, поглядеть на других – словом, как нынче говорят, «порисоваться». Поэтому женщины чаще всего становились жертвами церковных воришек.

Здесь будет кстати сказать пару слов о происхождении слов «маруха», «мара», «шмара», которые большая часть нашей почтенной публики почему-то считает «низкими» и «блатными» лишь на том основании, что они вошли в лексику уголовно-арестантского жаргона. «Марухой», «марой» в славянской мифологии зовут кикимору – злой дух дома, жену домового (в Сибири – также и жену лешего), нечисть. Согласно поверьям, кикимора, маруха беспокоит по ночам маленьких детей, путает пряжу, вредит домашней птице, особенно курам. Маруха враждебно настроена по отношению к мужчинам. Русские мужики называли жен «марами», «марухами» в шутку или со злой издевкой. Вариант «шмара» появился в южных говорах: на Кубани так называли любовниц, на Дону – гулящих девок (и даже парней).

Было у русских церквей на жаргоне и ещё одно название. Скорее всего, его можно рассматривать как вариант «клюквы» – «клюка». Соответственно и церковных воров называли не только «клюквенниками», но и «клюшниками», «клюкарями», «клюкушкиными». Сергей Снегов, гулаговский «сиделец», объяснил это слово просто: «клюка – церковь, у церкви масса старух с клюками». Мне, однако, кажется такое объяснение слишком примитивным, вроде народного «мордальон» – «потому что внутрях завсегда чья-то морда на патрете». Вероятнее все же, что мы имеем дело с искаженной формой слова «клюква». Но, как бы там ни было, в конце концов «клюква» полностью вытеснила «клюку» из босяцкого языка.

Вообще история «советских клюквенников» чрезвычайно поучительна и занимательна! К сожалению, здесь не хватит места, чтобы ее поведать сколько-нибудь подробно. Но пару слов сказать необходимо.

В уголовном мире царской России не было уважения ни к религии, ни к ее служителям. Народоволец П. Якубович, долгое время пробывший на сибирских рудниках, вспоминал:

Особенно ярко проявлялась ненависть арестантов к духовенству. Последнее пользовалось почему-то одинаковой непопулярностью среди всех, поголовно всех обитателей каторги… Это какая-то традиционная, передающаяся от одной генерации арестантов к другой вражда… («В мире отверженных. Записки старого каторжника»)

Причина этой ненависти, надо думать, заключалась в том, что церковь пользовалась всемерной поддержкой государства и как бы освящала все несправедливости, государством творимые. При этом святые отцы призывали народ к смирению и послушанию, что особо бесило вольнолюбивых «бродяг», «варнаков», «босяков».