Колин Оукли - Когда я уйду Страница 6

Остается дождаться непременных охов и ахов от собеседника, а потом и вопроса:

– Как?

– Я рада, что вы спросили. Была последняя неделя моего выпускного года, и целая компания собралась в моей квартире, чтобы подготовиться к экзамену. Просто наш профессор был известен любовью к вопросам об абсурдно мелких деталях биографий теоретиков когнитивного развития.

Я собиралась приготовить домашние энчиладас[1] с курицей – истинное утешение для студентов – и потянулась к верхней полке открытого кухонного шкафа, где держала стеклянные контейнеры для запеканки – и БАМ! Прозрачная лавина валится мне на голову. Должно быть, какое-то блюдо раскололось в воздухе и, ударившись о мою протянутую руку, располосовало ее, как рыбак свежующий форель.

В приемном покое, когда доктор рассматривал рентгеновский снимок, чтобы убедиться, что в ране не осталось осколков, он кое-что заметил, но не на руке, а в груди, которая попала на край снимка.

– Видите эту небольшую массу? – спросил он, показывая на пленку, свисавшую со светового короба. – Возможно, это ничего не значит, но на всякий случай нужно сделать биопсию.

Оказалось, что эта масса значила, и очень много. Потому что оказалась раком. Во время операции, когда удаляли опухоль, оказалось, что метастазы уже поразили лимфоузлы. К счастью, небольшая химиотерапия и облучение помогли. Но если бы разбитое блюдо не порезало мне руку, не возникла бы необходимость в снимке, скорее всего, опухоль так бы и не обнаружили вовремя.

Но пересказывая свою историю, я не упоминаю о трех панических атаках, которые перенесла, пока ждала результаты биопсии. Не упоминаю о двух операциях, которые пришлось перенести «благодаря» позитивному допустимому пределу (звучит безобидно, но на самом деле он вовсе таким не является) и высокому количеству канцерогенных клеток в лимфоузлах, после первого удаления опухоли. Я уже не упоминаю о том, что единственным лечением были химиотерапия и облучение из-за трижды негативного рака груди. То есть результат оказался негативным для всех трех рецепторов, реагирующих на хорошо известные и высокоэффективные методы гормонотерапии, вроде тамоксифена и герсепина. Когда речь идет о раке, люди любят хэппи-энды. Неутомительные подробности.

Когда я заканчиваю свою историю, реакция собеседников варьируется.

«Поразительно». «Бог милостив». «Вот и говори о судьбе». «Так это счастливый шрам».

Я не знаю, кто прав: судьба это, удача или божественный промысел. Но я рада знаете, чему? Когда мама помогала мне расставлять посуду в новой квартире, я проигнорировала совет поставить посуду для запеканки в нижний шкаф, а не в верхний.

– Они слишком тяжелые, – сказала она. – Опасно ставить их высоко. Что, если они упадут?

– Дейзи Ричмонд.

Огромная черная женщина с планшетом-зажимом для бумаг называет мое имя.

Она ведет меня в смотровую, и я колеблюсь у двери. Та же самая комната, где доктор Сандерс четыре года назад сообщил мне плохие новости. Тогда он писал сухим стираемым красным маркером на белой доске, чтобы показать положение опухоли в груди. Объяснил, что удалять ее будет хирург-онколог, рассказал о допустимых пределах, а потом о том, как действует облучение. К тому времени, как он закончил лекцию, доска кровоточила от рисунков, диаграмм и плохого почерка.

Это дурной знак? Может, лучше потребовать другую смотровую?

Я сажусь на тот же неудобный голубой стул около двери и смотрю на чистую белую доску, висящую напротив.

Мобильник вибрирует во внешнем карманчике сумки. Новое сообщение.

Я вытаскиваю телефон.

Кейли: «Уверена, что не хочешь, чтобы я пришла после школы?»

Мне хочется кричать: «Я в порядке. Это всего несколько анализов! Ничего особенного!»

Но я знаю, что Кейли – хорошая подруга. Знаю, что это крошечное проявление сочувствия – ничто по сравнению с тем, что вытворяла бы на ее месте моя мать. Хотя Джек прав, и мне следовало позвонить ей, я рада, что не позвонила. Потому что сколько бы ни повторяла: «Ма, это вся информация, которая у меня есть прямо сейчас», – она бомбардировала бы меня вопросами, на которые у меня не было ответа. А потому впала бы в драматизм и стала рыдать, и немедленно проехала бы полтора часа от Атланты до Афин, чтобы тревожиться рядом со мной целый день, и спрашивала бы каждые пять минут, как я себя чувствую. Иногда приятнее быть одной.

«Уверена», – отправляю я ответное сообщение. И едва нажимаю «отправить», как дверь в смотровую открывается и вплывает доктор Сандерс.

– Дейзи! – тепло восклицает он, и мне мгновенно становится легче. Если бы для докторов тоже существовала бы оценка Загата[2], доктор Сандерс получил бы пять звезд за отношение к больным. Хотя он звонил мне с результатом каждого анализа, я не видела его с тех пор, как закончила облучение три года назад. Это медсестры брали кровь и зажимали мою грудь между холодными металлическими пластинами. И как ни странно, я поняла, что скучала по нему. Пока он обхватывает мою руку уютной медвежьей лапой, я быстро оцениваю несоответствия между моим воспоминанием о нем и им самим во плоти. Немного меньше волос на макушке. Немного больше жира на талии. Но брови совершенно такие, как я помню: густые и лохматые, как два черно-белых меховых червяка, лежащих над бифокальными очками в проволочной оправе.

– Не могли держаться подальше от этого места?

Он кладет папку на стойку рядом с моим стулом и начинает ее листать.

– В последний раз я так здорово повеселилась, что захотела все повторить.

Он хмыкает, смотрит на мою карточку и складывает ладони вместе.

– Хорошо, как я сказал вам по телефону, биопсия маленькой опухоли, которую нашли на маммограмме, оказалась положительной. Но ваши опухолевые маркеры и печеночные энзимы повышены немного более, чем я хотел бы видеть для такой маленькой массы, так что давайте сделаем позитронно-эмиссионную компьютерную томографию и МРТ, чтобы убедиться, что опухоль не дала метастазов. Вы сегодня ничего не ели и не пили, верно?

Я подтверждаю, что следовала полученным инструкциям, и поскольку никогда не умела ждать, спрашиваю:

– Мне придется снова делать химию?

Он кладет руку мне на плечо.

– Давайте сначала поймем, с чем имеем дело, прежде чем обсуждать лечение.

– О, я видела сюжет о том, что делают в Канаде. Новый метод, проводят облучение не за полгода, а за месяц, разве я не хороший кандидат на что-то подобное?

– Все еще бродите по Интернету в поисках медицинских советов? Понимаю.

Он кривит губы. Рука его по-прежнему лежит на моем плече, и он ободряюще похлопывает меня.

– Не будем торопиться, Дейзи. Не стоит спешить. Есть еще вопросы?

Всего-навсего миллион. Я кусаю губы и мотаю головой.

– Прекрасно, – кивает он. – Рейчел и Лативия о вас позаботятся.

Он последний раз касается моего плеча.

– Увидимся в понедельник.

Больше всего я боюсь МРТ, поэтому рада, что первой делаем именно ее. Все сорок пять минут, которые я лежу в капсуле и пытаюсь притвориться, что могу сесть и уйти в любое время, когда захочу, я не открываю глаз. Когда магниты звякают над головой, я пытаюсь отсечь звуки, перебирая в голове списки с неотложными делами.

Цена ремонта пола.

ЗВЯК!

Вынуть лосося из морозилки к воскресному обеду.

ЗВЯК!

Постирать простыни и полотенца.

ЗВЯК!

Купить герметик.

ЗВЯК! ЗВЯК! ЗВЯК!

Я стискиваю зубы. Вчера я не успела купить герметик. Когда позвонила на фермерский рынок насчет капусты, мне сказали, что есть несколько головок и что мне не придется ждать до субботы, чтобы их купить. Так что после последней лекции я поехала в Монро и к тому времени, когда вернулась в Афины, пришлось сразу ехать домой выпустить Бенни погулять и приготовить обед.

После МРТ крохотная смотровая кажется огромной пещерой, и я не возражаю против двухчасового ожидания между анализами. Я использую это время, чтобы просмотреть мои карточки по гендерным исследованиям.

Наконец в комнате появляется медсестра со шприцем и просит меня закатать рукав свитера.

– Это сахарный раствор для позитронно-эмиссионной компьютерной томографии, – объясняет она. Я киваю. Потому что помню по прошлому разу.

– Это поможет увидеть, где могут находиться раковые клетки.

Я иду за ней в еще одну комнату и второй раз за день ложусь в аппарат, который открыт гораздо больше и поэтому пугает куда меньше, чем первый.

Наступает конец долгого дня, и я свободна. У стойки в приемной я договариваюсь о посещении в понедельник.

– Четыре тридцать дня подойдет? До этого у него ни единого окна.

Я выхожу на свежий воздух. Солнце садится за сосны, окружающие парковку и отбрасывающие на тротуар длинные тени. Я позволяю глазам привыкнуть к сумеркам, прежде чем идти к машине. Чтобы случайно не наступить на стык.

Когда я тем же вечером вхожу в спальню после выпуска новостей и задолго до возвращения Джека, чемодан, ждущий нашей однодневной поездки, все еще стоит на полу около комода. Половина Джека по-прежнему пуста. Я подавляю порыв заполнить ее и ложусь в постель. Устала.